Янник Гранек - Богиня маленьких побед Страница 7

Вполне очевидно, что я не принадлежала к его миру. Но если человек интеллектуал, это не мешает ему оставаться мужчиной, и его сексуальные аппетиты за скобки не выведешь. Напротив, Курт и его друзья отличались каким-то яростным влечением, будто жаждали взять реванш. Каждый из них стремился к идеалу, достичь который можно единственно через плоть. Мы, девушки, в конечном счете были для них податливой реальностью.

Девственности его в весьма юном возрасте лишила одна вполне взрослая красавица, подруга семьи. Узнав об этой связи, Марианна, мать Курта, начала активную кампанию по спасению семейной чести. Ведь капитал негоже проматывать с девушкой, не подающей особых надежд. Марианна хотела женить сына на женщине из одной с ним среды и стремилась к приличному браку, способному облегчить ее бесценному потомку повседневную жизнь. Его жене полагалось иметь хорошее воспитание, но напрочь возбранялись личные амбиции, она должна была стать фундаментом, необходимым и достаточным для преемственности, точнее, для создания основ аристократической династии, сколотившей состояние тяжкими трудами отца. После вынужденного разрыва с этой дамой Курт оградил свою личную жизнь от вторжения извне и стал скрытным. Через несколько лет после встречи в «Ночной бабочке» наша любовь стала для его матери неправедным наказанием за наполненную добродетелями жизнь. Марианна так никогда и не простила мне иезуитства Курта, хотя, конечно, и не допускала, что я стала первой его жертвой.

Той зимой 1929 года миссис Гёдель еще пребывала в благословенном неведении и ничего не знала о моем существовании. Совсем недавно, после смерти мужа, она переехала к сыновьям в Вену, и с тех пор Курту приходилось буквально творить чудеса, деля время между подозрительной Марианной и требовательной Адель, да при этом еще не забывать о работе в университете. Он не был любителем поесть, но при этом ужинал у меня, отправлялся с семьей в театр, а затем опять садился за стол. Часть ночи мы с ним проводили в постели, на рассвете он бегом возвращался к себе в кабинет, а утром, после завтрака, подолгу прогуливался по парку Пратер под ручку с матерью для улучшения пищеварения. Как он все это выдерживал? Ведь от подобного даже камень, и тот давно бы пошел трещинами. Несмотря на это, он признавался, что никогда еще так плодотворно не работал. А я так и не поняла, что он себя изнурял.

Едва надкусив свое яблоко с числом «220», Курт спрыгнул с кровати. Затем провел несколько раз щеткой по одежде, почистил обувь и проверил каждую пуговицу на пиджаке. В первый раз, пока он не объяснил мне смысл этой сокровенной хореографии, мне стало смешно. «Пуговицы рубашки всегда застегиваю снизу доверху, чтобы не спутать». Брюки он надевал с левой ноги, потому что на правой ему было легче удерживать равновесие, и всегда старался находиться как можно меньше в неустойчивом состоянии. И так – каждое мгновение жизни.

Затем безропотно надел мятую рубашку. Стало быть, не врал, действительно собирался работать, потому как не позволил бы себе появиться в расхристанном виде в матушкиной гостиной. Одеваясь у лучших портных Вены, он был сама элегантность. Марианне не нравилась роскошная богемная жизнь некоторых студентов. Своих сыновей она считала чем-то вроде визитной карточки, свидетельствующей об успехе Гёделей. В конечном счете текстиль был их семейной традицией, а дела отца семейства, прошедшего путь от бригадира до директора фабрики, процветали. А вот меня вряд ли можно было поставить в пример. Несмотря на все старания, мой туалет всегда оставлял желать лучшего: чулок со стрелкой, неудачный покрой рукава, сомнительный оттенок перчаток. В то же время мой вид, когда я вставала с постели, по мнению Курта, был достаточно привлекательным для того, чтобы не изводить меня своими маниями. В его глазах все приобретало невероятные пропорции, но вот терроризм в одежде он применял исключительно к себе. То, что я вначале посчитала снобизмом или буржуазными пережитками, на самом деле оказалось условием выживания. Курт надевал свои костюмы, чтобы бросить вызов миру. Без них он стал бы бестелесным. Он каждое утро облачался в свои доспехи человеческого существа. И, поскольку они провозглашали его адекватность, им полагалось быть безупречными. Позже я поняла: он так мало верил в собственное психическое равновесие, что разбивал свою повседневность на обыкновенные, ничем не примечательные ячейки: нормальный костюм, нормальный дом, нормальная жизнь. Я тоже была женщиной обыкновенной.

7

«Но ведь сегодня не мой день рождения». Адель никак не хотела снимать чепчик. Чтобы не показывать усеянный пигментными пятнами череп. Энн встала на колени и сделала вид, что ищет в сумочке зеркальце, хотя на самом деле уже его нашла. А когда встала, на голове миссис Гёдель уже красовался ее подарок: серый тюрбан с нежнейшим голубым оттенком.

– Да вы просто красавица, Адель! Так похожи на Симону де Бовуар. Он очень гармонирует с цветом ваших глаз.

Пожилая дама самодовольно оглядела себя в зеркальце:

– Вы назвали меня по имени. У меня с этим проблем нет. Единственное, не пользуйтесь им применительно к обстоятельствам, я еще не старуха и из ума пока не выжила.

Она развернула маленькую бумажку и разгладила ее, превратив в идеальный квадрат.

– Глэдис не удержится и обязательно заметит, что он меня старит.

– И давно вас беспокоит мнение других?

– Она выглядит безобидно, но на самом деле сущая зараза. Постоянно роется в моих вещах.

– Полагаю, я поняла ваш посыл.

– Внутри Глэдис сокрыт яд. Если видеть ее слишком часто, в конечном счете можно отравиться. К тому же она высосала все силы из трех мужей.

– И продолжает охотиться.

– Некоторые не отступаются от своего никогда.

Она вытерла зеркальце рукавом и вернула его Энн.

– И во сколько оценивается ваша щедрость? Знаете, девушка, я родилась не вчера и прекрасно знаю, что каждый подарок имеет свою цену.

– К научному архиву Гёделя он не имеет никакого отношения. Прошу прощения, мне хотелось бы задать вам вопрос личного плана. Я все спрашиваю себя… о чем вы могли говорить с мужем?

– Вы без конца извиняетесь. Это утомляет.

Адель вновь свернула бумажку и положила ее под подушку. Энн, не зная куда девать руки, сложила ладони вместе и сжала их бедрами.

– Чем занимаются ваши родители?

– Преподают историю, и мама, и папа.

– Конкуренты?

– Коллеги.

– Какими бы интеллектуалами ни были ваши родители, могу поспорить, что по воскресеньям они прогуливаются, держась за руки.

– Они подолгу друг с другом разговаривают.

Она соврала, даже глазом не моргнув. Если быть до конца откровенной, то слово «разговаривали» нужно было заменить глаголом «кричали». Для них всё без исключения, даже собственный ребенок, превращалось в предмет ожесточенного спора. Когда они не схлестывались прилюдно, публичные доклады одного неизменно отражались эхом на работе другого. И только когда дочь поступила в университет, заключили молчаливое перемирие. Каждый пометил достаточно обширную территорию для выражения собственного величия: Рэчел укатила в Беркли, на западное побережье, Джордж взял штурмом Гарвард, расположенный в его родных краях, а Энн осталась в Принстоне, одна в городе, из которого всегда мечтала уехать.

– Как они встретились?

– В университете.

– Вас изумляет, что такая женщина, как я, смогла захомутать такого гения, как он?

– Я живу в окружении сплошных гениев. Они не производят на меня никакого впечатления. Но ваш муж – легенда, это признают даже выдающиеся научные умы. Он прославился теориями, понимание которых доступно далеко не каждому.

– Мы с ним были парой. На том остановитесь и больше не копайте.

– И сидя вечером за столом, вы обсуждали его работу? Я сегодня доказал возможность путешествий в пространстве-времени, подай-ка мне соль, дорогая?

– А как было в вашей семье?

– Я никогда не ужинала с родителями.

– Вижу. Строгое воспитание?

– Профилактика.

– Как это?

– Меня воспитали в старых традициях.

Детство Энн было насыщено вечным хаосом, никогда не покидавшим порога дома. Ужины наедине с гувернанткой, частные школы, уроки музыки и танцев, платья с оборочками и общий смотр перед парадным выходом в свет. По пути домой, после светских раутов, где мать порхала бабочкой, а отец напыщенно излагал свои воззрения, она скрючивалась на заднем сиденье машины и притворялась спящей, чтобы не задохнуться от их разговоров. Увидев на устах молодой женщины горькую улыбку, Адель стала усиленно разглядывать свои пальцы. И похоже, осталась довольна их подсчетом.

– Говоря откровенно, в самом начале нашего романа я его изводила. Потому что ненавидела чувствовать себя отверженной. У меня совершенно не было доступа к огромному пласту его жизни. Мне пришлось учиться знать свое место. Но я родилась не для этого. И хотя ничего не желала признавать, подобная отчужденность не переставала меня поражать! Да и потом… у нас были и другие заботы.