А. Кошелев - Я дрался с самураями. От Халхин-Гола до Порт-Артура Страница 10

Мы еще не добежали до разбившегося истребителя, когда дальше к востоку, километрах в двух от аэродрома, раздался мощный взрыв — там упал другой И-16. Горизонт быстро заволакивало дымом, но мы еще успели разглядеть, как пара японских истребителей кружится и раз за разом пикирует, видимо, к какой-то цели.

Когда мы наконец добрались до самолета Савченко, то уже ничем не могли помочь — удар о землю был так силен, что его выбросило из кабины замертво.

Вскоре выяснилось, что в тот несчастный день мы потеряли еще и командира эскадрильи Николая Черенкова — это его самолет упал и взорвался, не дотянув до аэродрома. А вот Саше Пьянкову повезло — когда после отказа двигателя ему пришлось совершить вынужденную посадку, преследовавшие его два японских истребителя долго охотились за ним на земле — это их мы видели пикирующими у горизонта, — подожгли неисправный И-16, но в самого Сашу, который зигзагами метался по степи, так и не попали.

В общем, после первого же боя у нас в эскадрилье не осталось ни одного исправного самолета. На следующий день, когда из расположения полка прислали грузовые трехтонки, мы погрузили на них вышедшие из строя истребители и отбыли на базу, в Тамцак-Булак. По пути наблюдали уже знакомую картину: над степью, на малой высоте, едва тянет биплан И-15бис, двигатель работает с перебоями, чихая как простуженный больной и оставляя за собой полосу дыма. Кто-то из авиатехников говорит: «Да, на таком моторе далеко не улетишь». Мы переглянулись: похоже, не только в нашей эскадрилье проблемы с матчастью. Тем временем летчик, заметив нас, делает круг со снижением, высматривая место для посадки. Приземлился он удачно, но на пробеге произошел сильный выхлоп несгоревшей бензиновой смеси из глушителя — язык пламени лизнул нижнее крыло, которое сразу же занялось. Хорошо, что мы подоспели вовремя — сбили пламя, спасли машину.

Не успели перекурить — видим, навстречу бегут какие-то люди в форме и с оружием. Красноармейцы, пехота. «Стойте!» — кричу им. Остановились. «Кто старший?» Молчат. «Я спрашиваю, где командир?!» Неохотно показывают назад — там, у горизонта, едва видна легковая «эмка». Подъезжаем — рядом с машиной топчется группа военных. Все молчат, опустив головы. Старший среди них капитан, рядом еще и политрук. «В чем дело? — спрашиваю. — Почему бегут ваши бойцы?» Тут их прорвало: «Бегут от японской авиации. Самураи хозяйничают в воздухе, безнаказанно бомбят наши войска на передовой, даже здесь, в тылу, охотятся за каждой машиной. А вот вас, «соколов», что-то не видать». Я говорю: «От самолета все равно не убежишь». «Вот и растолкуйте бойцам, что делать при налете вражеской авиации», — говорит политрук. «Пойдемте вместе», — предлагаю я. «Нет, нет, — отказывается капитан, — идите сами, поговорите с ними, а мы потом подойдем». Ладно. Возвращаюсь к бойцам, начинаю объяснять, как вести себя при команде «воздух!»; говорю, что главное — не паниковать и, упаси бог, не бежать; рассказываю, как Саша Пьянков уцелел под огнем сразу двух японских истребителей. Вижу, красноармейцы повеселели, вотуже и вопросы стали задавать. Минут через двадцать подъезжают политрук с капитаном. Ну, поблагодарили они меня за «разъяснительную беседу», построили роту и повели на передовую…

А мы двинулись в обратную сторону — в расположение своего полка. Пока там меняли неисправные двигатели на истребителях, прошло несколько дней. В начале июня на нашем аэродроме приземлились два самолета — «Дуглас» и СБ. Из «Дугласа» выгрузилась большая группа летчиков — это были лучшие советские асы, командированные в Монголию как только Сталин узнал о неудачном начале боевых действий. А из кабины СБ неловко вылез высокий широкоплечий человек, встал на крыле. Летчики сняли его оттуда, бережно опустили на землю — по его неестественной, валкой походке ясно было, что ноги у него серьезно повреждены. Это был заместитель командующего ВВС Яков Смушкевич.

Сразу же по прибытии опытных летчиков начались интенсивные тренировки в воздухе и учебные бои. И хотя продолжалась учеба недолго — всего два-три дня, — но ее психологический эффект был велик. Прошел первый мандраж, с такой подмогой мы почувствовали себя гораздо увереннее и с каждым днем воевали все лучше и лучше. Больше не было ни массовых отказов техники, ни крупных потерь. Правда, моему звену еще один раз пришлось совершить вынужденную посадку — но лишь потому, что, обходя стороной грозовой фронт, израсходовали все горючее. Помогли нам монгольские цирики — срочно послали конного гонца в штаб, и вскоре оттуда прислали машину с бензином.

Постепенно господство в воздухе переходило к советской авиации. Мы летали на задания ежедневно, с рассвета до вечерних сумерек, — и на разведку, и на прикрытие своих бомбардировщиков, и на перехват японских, и на штурмовку позиций противника: мощное вооружение наших И-16 позволяло наносить наземным войскам серьезные потери; не избегали мы и огненных дуэлей с японскими зенитчиками.

Так мы учились воевать.

Георгий Панкратьев

связист

Мне довелось участвовать в «необъявленной войне» на Халхин-Голе с самых первых дней. Так уж вышло, что о нападении японцев и начале боевых действий я тоже узнал одним из первых.

В феврале 1939 года, по окончании Ленинградского военного училища связи им. Ленсовета, меня, 20-летнего лейтенанта, направили в спецкомандировку в Монголию, под Улан-Батор, на должность начальника радиостанции. Наш батальон обеспечивал связью войска 57-го особого корпуса, находящиеся на территории МНР в соответствии с советско-монгольским договором. Надо сказать, что в этом отношении театр военных действий оказался совершенно не подготовлен. Штаб корпуса, расположенный в Улан-Баторе, имел очень ненадежную телеграфную связь лишь с Тамцак-Булаком, от которого до Халхин-Гола было еще около ста километров. А пользоваться радиосвязью нашим войскам на территории Монголии запрещалось из соображений секретности.

Но 9 мая 1939 года режим радиомолчания пришлось нарушить. Рано утром меня вызвали в штаб батальона, где командир радиороты ознакомил меня с обстановкой: ситуация на границе резко обострилась, 24-й монгольский погранотряд был атакован японцами, нарушившими границу восточнее Халхин-Гола, связь с пограничниками потеряна, Генштаб Монгольской армии обратился к нашему командованию с просьбой помочь ее восстановить. Моему экипажу, как лучшему в батальоне, было приказано убыть в распоряжение союзников.

Примерно через полчаса я со своими радистами и электромеханиками был на месте. Но тут выяснилось, что радиостанция в здании монгольского Генштаба неисправна, и быстро наладить ее невозможно. Я возвращаюсь в батальон, докладываю об этом командованию и предлагаю снять с консервации нашу радиостанцию, которая, между прочим, занимала две спецмашины. Получив «добро», мы с экипажем вновь выехали в Генштаб Монгольской армии и прямо во дворе развернули 20-метровую мачтовую антенну, удлинив ее еще дополнительным коленом. Но прием все равно был очень ненадежным из-за индустриальных помех в черте города, да и расстояние до границы было больше 1000 км, что превышало технические возможности радиостанции. К тому же мы еще не имели опыта работы с монгольскими радистами и не знали, каким радиокодом они пользуются — международным или нашим военным, в то время состоявшим из начальных букв фраз: например, «кс» — как слышите? «сх» — слышу хорошо и т. д. (впоследствии военные связисты перешли на международный код, чтобы не демаскировать принадлежность радиостанции вооруженных силам).

Несмотря на все трудности, связь с погранотрядом установить все-таки удалось. Точное содержание радиограмм мне неизвестно — они были зашифрованы, — но по реакции командования можно было понять: дело серьезно, на этот раз пахнет не мелким пограничным инцидентом, а полномасштабной войной. И действительно, через несколько дней нас подняли по тревоге — и на Халхин-Гол, на помощь цирикам и дарга (так звали монгольских солдат и командиров).

Конечно, во время боевых действий связисты в атаки не ходили — зато мы обеспечивали управление войсками, ведь, по словам Жукова, «связь в бою и операциях играет решающее значение». И поверьте, это было непросто. Прокладывать и поддерживать линии связи зачастую приходилось в тяжелейших условиях — не только в зной и безводье, но и под обстрелами и бомбежками противника.

Николай Ганин

штурман бомбардировщика

Лет 20 назад мне довелось побывать в Монголии с группой ветеранов, приглашенных на международную конференцию по случаю очередной годовщины боев на Халхин-Голе. Приехала в Улан-Батор и небольшая японская делегация — якобы историков, хотя они больше походили на кадровых разведчиков. Из их устя впервые услышал японскую версию событий 1939 года. То есть мы, конечно, догадывались, что их оценки должны отличаться от наших — но такой бесстыжей лжи, признаться, не ожидали. Мало того что японцы обозвали Жукова «учеником Чингисхана», так они еще имели наглость отрицать сам факт нашей победы на Халхин-Голе! Некоторые их утверждения были просто смехотворны — например, они хвастались, что сбили там 1300 советских самолетов, то есть раза в два больше, чем у нас было. Но и это еще не все. Японцы заявили, что главным виновником и зачинщиком войны якобы следует считать Советский Союз, что это мы были агрессорами! В японских учебниках события на Халхин-Голе до сих пор именуются «номонханским инцидентом» — по имени горы, находящейся на манчьжурской территории. То есть уже в самом названии содержится обвинение: мол, это наши войска, а не самураи вторглись на чужую землю.