Томас Лоуренс - Восстание в пустыне Страница 11

— Садись! Расскажи нам еще о том, как вы проводили ночи, и о чудесах битвы. Позабавь нас!

Голос Фейсала был очень музыкален, и он умел им пользоваться в отношениях со своими людьми. С ними он говорил на языке своего племени, но говорил он как-то странно, задумчиво, мучительно запинаясь и как бы подыскивая нужное слово. Его мысли, вероятно, забегали вперед, так как эти с трудом подобранные фразы были просты и трогали своей искренностью. Завеса слов была так тонка, что через нее, казалось, светилась честная и прямая душа.

Наша жизнь в лагере отличалась простотой. Перед самым рассветом наш имам обыкновенно выкрикивал свой призыв к молитве. У него был настолько повелительный голос, что ему подчинялись все, чем бы в этот момент ни были заняты.

Как только он завершал, начинал мягко и мелодично выкрикивать позади палатки имам Фейсала. Сейчас же один из его пяти рабов являлся со сладким кофе. Приятна была сладость этой первой чашки в холодном рассвете.

Приблизительно час спустя занавес спальной палатки Фейсала откидывался назад — это было знаком для приближенных. Их бывало обычно четверо или пятеро. После обмена утренними новостями вносился поднос с завтраком. Он состоял обыкновенно из фиников, но иногда телохранитель Хеджрис давал нам затейливые бисквиты и хлеб собственного производства. После завтрака мы попеременно пили горький кофе и сладкий чай, пока Фейсал занимался корреспонденцией, диктуя секретарям. Один из них был отважный Фаиэ, другой — Имам, человек с печальным лицом, известный в армии тем, что у его седельной луки висел полотняный зонтик.

Иногда в это время давалась аудиенция частным лицам, но случалось это редко: спальная палатка предназначалась исключительно для личного пользования шерифа. Это была обычного типа палатка с походной кроватью, хорошим курдским одеялом, плохоньким ширазским и чудесным старым белуджским ковром, на котором Фейсал совершал свои молитвы. Приблизительно в 8 часов утра Фейсал опоясывался своим праздничным кинжалом и следовал в палатку, предназначенную для приемов. Он садился лицом ко входу в нее, а мы, спиной к стене, располагались полукругом вокруг. Рабы составляли арьергард и группировались вокруг открытой стороны палатки, чтобы не терять из виду осаждающих просителей, которые лежали на песке у входа или позади нее, ожидая своей очереди. По возможности работа заканчивалась к полудню.

Тогда мы, домашние и несколько человек гостей, собирались в жилой палатке: Хеджрис и Салем вносили поднос с завтраком, на котором было столько блюд, сколько допускали обстоятельства. Фейсал был необыкновенный курильщик, но весьма посредственный едок, и он обычно лишь слегка притрагивался пальцами или ложкой к бобам, чечевице, шпинату, рису и сладостям. Когда он считал, что с нас довольно, по его знаку поднос исчезал, и другие рабы вносили воду для омовения рук. Тучные люди вроде Мухаммеда Ибн Шефиа приходили в комичную ярость от легкого и быстрого угощения эмира и вознаграждали себя дома собственной пищей. После завтрака мы еще немного беседовали за чашкой кофе и наслаждались двумя стаканами сиропообразного зеленого чая. Затем до двух часов пополудни полог жилой палатки опускался. Это доказывало, что Фейсал отдыхает, или читает, или вообще занят личными делами. Затем мы опять сидели в приемной палатке, пока он не заканчивал беседу со всеми, кто имел к нему дело. Я никогда не видел араба, который ушел бы от него неудовлетворенным или обиженным, что объяснялось его тактом и памятью: он никогда не забывал ни одного факта и ни одного знакомства.

Если оставалось свободное время после второй аудиенции, он совершал прогулку со своими друзьями. Между шестью и семью часами вносился ужин, к которому рабы приглашали всех находящихся в Главном штабе. Ужин походил на завтрак.

Фейсал очень поздно ложился спать и никогда не обнаруживал желания ускорить наш уход из его палатки. По вечерам он развлекался как только мог и избегал работы, которой можно было безболезненно избежать. В шахматы он играл очень редко, но когда играл, то с безрассудной прямолинейностью бойца и блестяще… Иногда — может быть, в моих интересах — он рассказывал о том, что видел в Сирии, кое-что из тайн турецкой истории и о семейных делах. Из его уст я многое узнал о людях и партиях Хиджаза.

Однажды Фейсал внезапно спросил меня, не хочу ли я носить арабскую одежду, такую же, как у него, пока нахожусь в лагере. Я сам должен был признать это более удобным при том арабском образе жизни, который мы должны были вести. Кроме того, туземцы знали бы тогда, за кого меня принимать. Для них единственными людьми, носившими хаки, являлись турецкие офицеры, которых они инстинктивно сторонились. Если бы я носил арабскую одежду, они вели бы себя по отношению ко мне так, как если бы я действительно был одним из их вождей, и я мог бы входить и выходить из палатки Фейсала, не производя сенсации.

Я немедленно и с радостью согласился. Переодевшись, я пошел побродить по пальмовым садам, чтобы приучить себя к новой одежде.

Стоянка Фейсала в Нахль-Мобареке могла быть по неизбежному ходу вещей лишь передышкой, и я чувствовал, что мне было бы лучше вернуться в Янбу, чтобы серьезно обсудить совместную оборону этого порта, пользуясь всемерно обещанной помощью флота. Мы решили, что мне следует посовещаться с Зейдом и действовать, как мы найдем нужным.

Мы пошли новой дорогой — вади Мессарих через холмы Аджид из опасения встретиться с турецкими патрулями на прямом пути. Бедр Ибн Шефиа был со мной, и мы спокойно проделали путь за шесть часов, приехав в Янбу до сумерек. Чувствуя себя усталым после утомительных дней и бессонных ночей, полных тревоги и волнений, я направился прямо к пустому дому Гарланда (он жил на борту корабля в гавани) и заснул на скамейке. Немного погодя меня опять вызвали, сообщив, что приехал шериф Зейд, и я направился к укреплениям, желая увидеть въезд побежденных войск.

Их было около восьмисот человек, они казались спокойными и равнодушными к своему позору. Зейд сам казался совершенно безучастным.

Я телеграфировал капитану Бойлю (британскому старшему морскому офицеру на Красном море), что Янбу подвергается серьезной угрозе, и Бойль немедленно ответил, что флот своевременно прибудет сюда. Эта готовность была весьма кстати: весь следующий день приходили все худшие и худшие вести. Турки, бросив сильный отряд вперед от бир Сайда против Нахль-Мобарека, напали на войска Фейсала, пока те еще не успели оправиться. После короткого боя Фейсал в беспорядке отступил, сдал позиции и укрылся в Янбу. Наступал, казалось, последний акт войны. С Фейсалом было около двух тысяч человек, но ни одного из племени джухейна. Последнее обстоятельство походило на предательство и подлинное отступничество племен, то есть на то, что мы оба считали совершенно невозможным.

Я немедленно зашел к Фейсалу, и он рассказал мне о случившемся.

Турки подошли с тремя батальонами пехоты, посаженной на мулов и верблюдов. При первом же приступе они пересекли вади Янбу, угрожая сообщению арабов с портом. Они также смогли свободно обстрелять Нахль-Мобарек из своих семи пушек. Однако Фейсал нисколько не испугался и бросил племя джухейна на левый фланг, чтобы оно действовало в долине. Центр и правый фланг он сосредоточил у Нахль-Мобарека и послал египетскую артиллерию отрезать туркам дорогу на Янбу. Затем он открыл огонь из двух собственных пятнадцатифунтовых орудий.

Расим, сирийский офицер, в прошлом командир батареи в турецкой армии, управлял этими пушками и превратил их выстрелы во внушительную демонстрацию. Пушки прислали в подарок из Египта, где полагали, что для диких арабов пригодна всякая старая дрянь. У Расима не было ни прицельных приспособлений, ни дальномеров, ни таблиц стрельбы, ни разрывных снарядов. Он мог бы брать прицел до шести тысяч ярдов, но взрывные трубки его шрапнелей являлись древностями еще времен бурской войны, совершенно заплесневевшими, и если они даже взрывались, то иногда еще в воздухе, а часто просто когда их касались. Однако он достигал успеха быстротой и натиском, покатываясь от смеха над таким способом ведения войны, а арабы, видя веселость командира, воодушевлялись сами.

— Слава Богу, — сказал один из них, — это настоящие пушки. Важно, чтобы они шумели!

Расим клялся, что турки гибли кучами, и, ободренные его словами, арабы с жаром бросились в атаку.

Дела шли хорошо, и у Фейсала появилась надежда на решительный успех, когда внезапно левый фланг заколебался и остановился в нерешительности. Под конец он показал спину неприятелю и беспорядочно отступил к лагерю. Фейсал, находившийся в центре, галопом примчался к Расиму и крикнул тому, что племя джухеина разбито и что он должен спасать пушки. Расим запряг их и пустился рысью прочь. За ним устремились войска. Фейсал и его челядь составляли тыл, они осмотрительно двинулись к Янбу, оставив на поле битвы племя джухеина под начальством его вождя, шерифа Абд эль-Керима, моего прежнего проводника.