Борис Соколов - Тайны Второй мировой Страница 14

Сталин как-то ласково посмотрел на нее, погладил усы, взял в правую руку стакан и говорит: «Уважаемая Лилия Германовна, не беспокойтесь, не волнуйтесь… — и задумался, — воевать с Америкой мы не будем. — Потом переложил стакан в другую руку и застыл, как сфинкс. Прошла минута, прошла вторая, прошла третья… А он все усы поглаживает. Мы глаз с него не сводим, шелохнуться боимся. И тут он поднял правую руку, погладил усы и отчеканил: — Воевать мы будем с Германией! Англия и Америка будут нашими союзниками! Не беспокойтесь, не волнуйтесь! За ваше здоровье! — и выпил…»

Георгий Александрович так точно запомнил дату — 6 мая 1940 года потому — что именно в этот день родился его племянник, Гурам Ратишвили, и перед приходом гостей они с зятем как раз отмечали это знаменательное событие бутылкой доброго картлинского вина{42}.[3] И этот более чем откровенный тост Сталин произнес всего за несколько дней до первой встречи с Жуковым. Конечно, с Георгием Константиновичем он вряд ли говорил так прямо, как с людьми из своего ближнего круга. Но свежеиспеченный генерал армии должен был понять, что в очень скором времени Иосиф Виссарионович собирается воевать с Германией. И ему, Жукову, предстояло нанести главный удар.

Демобилизация почти 700 тысяч сверхштатных призывников, призванных на финскую войну, была перенесена с 1 мая на 1 июля 1940 года{43}. Вероятно, нападение на Германию замышлялось на конец июня или начало июля. К тому времени, как надеялся Сталин, вермахт уже будет основательно связан борьбой с английскими и французскими войсками. Свободных сил для противодействия Красной армии у него не останется.

Готовясь к нападению на Германию, Сталин и его соратники по Политбюро совершили одно из своих многочисленных преступлений. Ныне оно совершенно закономерно классифицируется как преступление против человечества. 5 марта 1940 года, еще до заключения мира с Финляндией, Политбюро приняло решение о расстреле почти 15 тысяч пленных польских офицеров и 11 тысяч гражданских лиц польской национальности, томившихся в советских тюрьмах и лагерях. Интересно, что вплоть до февраля 1940 года поляков собирались пропустить через Особое совещание, проштамповать приговоры от 3 до 8 лет лагерей и отправить несчастных на Камчатку и в другие восточные районы СССР, где они должны были томиться за колючей проволокой вплоть до окончания войны{44}. Однако в конце того же месяца Сталин решил начать войну с Германией еще в 1940 году. Поэтому в апреле и первой половине мая польских офицеров, а также штатских из числа интеллигенции и имущих классов (всего около 22 тысяч человек) расстреляли в Катыни под Смоленском, вблизи поселка Медное Тверской области и в 6-м квартале лесопарковой зоны Харькова{45}. Сталину нужна была коммунистическая Польша с послушной советской, воле польской армией. После войны это послушание обеспечивал друг Жукова Рокоссовский, которому приказали срочно стать поляком и занять должность министра национальной обороны Польши. Польские офицеры, оказавшиеся в советском плену, в подавляющем большинстве не питали симпатий ни к СССР, ни к коммунистическим идеям. В случае начала войны с Германией Англия, Франция и польское эмигрантское правительство в Лондоне автоматически становились советскими союзниками. Польских офицеров, равно как и гражданских лиц, пришлось бы освободить и передать польскому правительству в изгнании для формирования новой польской армии. Эта армия оказалась бы вне советского контроля. Единственный способ избежать такого нежелательного для себя сценария развития событий Сталин видел в уничтожении пленных поляков. А поскольку нападать на Гитлера он собирался уже летом 40-го, то экзекуции пришлось провести очень спешно.

На Украине расстрелы поляков осуществлялись под руководством шефа местного НКВД Ивана Александровича Серова. Позднее, в 50-е годы, он однажды в сердцах уничижительно отозвался в беседе с сыном Н.С. Хрущева Сергеем и хрущевским зятем А.И. Аджубеем о работе смоленских чекистов, не сумевших скрыть следы преступления в Катыни: «С такой малостью справиться не смогли. У меня на Украине их куда больше было. А комар носа не подточил, никто и следа не нашел…»{46} Удачно проведенная казнь была предметом профессиональной гордости Ивана Александровича. Как знать, не делился ли он своими откровениями с Жуковым, с которым познакомился в 40-м в Киеве, а подружился в 1944–1945 годах на 1-м Белорусском фронте и в оккупированной Германии? Вполне возможно, что Георгий Константинович знал правду о трагической судьбе польских офицеров. А если это предположение верно, интересно, как маршал относился к этому преступлению? Думаю, сначала убеждал себя, что так было надо, что польские офицеры — враги, которых в условиях надвигающейся войны нельзя было оставлять в живых. Позднее, когда при Хрущеве были осуждены сталинские преступления, Георгий Константинович, наверное, отнес и Катынь к их числу, обвиняя во всем Сталина и Берию. И оправдывал нежелание Хрущева сказать правду о судьбе польских пленных интересами советской внешней политики и мирового коммунистического движения. А может, Жуков до последних дней верил в официальную советскую ложь, будто Катынь — это дело рук немцев?

Быстрый крах Франции заставил Сталина отказаться от нападения на Германию летом 40-го. Генерал-полковник Л.М. Сандалов вспоминал, как советские военачальники тогда сокрушались: «Кто бы мог подумать, что немцам потребуется лишь немногим больше двух недель, чтобы разгромить основные силы французской армии?»{47} Не ожидал капитуляции Франции и сам Сталин. Хрущев свидетельствует: Сталин, узнав, что французы сложили оружие, матерно выругался и сказал, мол, теперь Гитлер развязал себе руки на Западе{48}. Очевидно, Иосиф Виссарионович буквально до последнего дня надеялся, что французская армия продержится еще хотя бы месяц, что позволит завершить подготовку к советскому нападению и заставит Германию сражаться на два фронта. Не вышло. Теперь против Красной армии могли сразу же оказаться основные силы вермахта, имевшие опыт блестящих побед в Польше и Франции и высокий моральный дух, в отличие от красноармейцев, познавших горечь поражения в финских снегах.

Но нет худа без добра. После крушения Франции и изгнания с континента британских войск, перед Красной армией в случае успеха открывались чрезвычайно заманчивые перспективы. Можно было надеяться дойти аж до Ла-Манша, а то, чем черт не шутит, перейти Пиренеи, советизировать Испанию и Португалию. А уж Балканский полуостров, как перезревший плод, вместе с Константинополем-Стамбулом сам бы упал Сталину в руки. Наверное, примерно так мечтал в ту пору Иосиф Виссарионович. Однако столь серьезный бросок к мировому господству требовал и более основательной подготовки. В СССР с июня 1940 года начали в большом количестве формироваться механизированные, а с начала 1941 года — воздушно-десантные корпуса, призванные обеспечить быстрое развитие успеха после сокрушения основных сил противника{49}. Наращивалась и боевая мощь советской авиации, которая должна была достичь подавляющего превосходства над люфтваффе. Вторжение в Западную Европу откладывалось на 41-й год.

Жуков по прибытии в Киев выехал в войска. В районе Тернополя, Львова, Владимира-Волынского и Дубно он провел командно-штабное учение (уж не в рамках ли подготовки нападения на Германию?). Жуков не знал, что в первые дни Великой Отечественной именно здесь, на советской территории, развернется крупное танковое сражение с неблагоприятным для Красной армии исходом. Тогда, в июне 40-го, Георгий Константинович не сомневался, что сражаться его танкистам придется сразу же на оккупированной немцами польской территории, атакуя Краков и Люблин.

Неожиданно оказалось, что наступать придется совсем в другом направлении. Вот что написал Жуков в связи с этим в «Воспоминаниях и размышлениях»: «Вскоре после возвращения в Киев мне позвонил нарком обороны С.К. Тимошенко и передал решение правительства о создании Южного фронта в составе трех армий для освобождения Северной Буковины и Бессарабии из-под оккупации Румынии. Командующим фронтом назначался я по совместительству…

После долгих переговоров румынское правительство все же согласилось вывести свои войска из Северной Буковины и Бессарабии, и, таким образом, дело обошлось мирным путем»{50}.

На самом деле никаких длительных переговоров не было. Тут или сам Жуков, или редактора его мемуаров ошиблись. События развивались молниеносно. 26 июня СССР предъявил Румынии ультиматум с требованием очистить территорию Бессарабии и Северной Буковины, согласно переданной посланнику карте. Буковина в секретном протоколе к советско-германскому пакту о ненападении даже не была отнесена к советской сфере интересов, равно как никогда не была в составе Российской империи. Однако эти обстоятельства ничуть не смущали Сталина. Поздней ночью 26 июня 1940 года румынский посланник в Москве Давидеску был приглашен к Молотову. Советский нарком вручил ему ультиматум — в 24 часа согласиться передать СССР Бессарабию и Северную Буковину. Берлин посоветовал Бухаресту уступить, и к исходу следующего дня румынское правительство приняло советские условия. 28 июня дивизии Красной армии во главе с Жуковым двинулись за Днестр. Георгий Константинович не без гордости описал эту, по сути, полицейскую операцию: «…Нами было установлено, что румынское правительство и командование, не выполнив обязательств, начали спешно вывозить в Румынию с освобождаемой территории все, что можно было вывезти.