Горы дышат огнем - Веселин Андреев Страница 17

У меня еще было время, и мы разговорились. (А поговорить с ним мне было очень нужно. Глядя на прохожих, я невольно думал (ох, уж эти нелепые, неотвязные мысли!): «Вот и этот не знает, что я ухожу в партизаны! Вот бы он, наверное, ахнул, если б ему сказать про это!..» )

И все время я чувствовал, будто рядом со мной стоит Вера, а после расставания с Бочо мне казалось, что она идет вместе со мной.

За подуянский мост ходил дребезжащий вагон трамвайчика № 10, однако эта роскошь была не для меня. Благословенные ноги! Они становились самой важной частью моего тела, хотя полностью я этого еще не осознал. Я шел боковыми улочками, пыльными, без тротуаров, мимо низких неоштукатуренных домов, через дворы, которые одновременно были и огородами, и полями, уже по-осеннему разоренными, с бронзовыми подсвечниками кукурузы, черно-зелеными грядками паприки и стеблями тыквы. Тут жила отчаянная беднота, изгнанная из сел и недопущенная в город, лишь пристроившаяся рядом с ним со своими курятниками и хлевами, а иногда и гумнами. Женщины брали воду из редких уличных колонок с поломанными свистящими кранами. Эти городские крестьянки-страдалицы мягко ступали по пыльным растрескавшимся от жары дорожкам, одной рукой поддерживая коромысло, а другой беспрестанно поправляя юбку, сползавшую с исхудалого тела. Ребятня пасла коз и резвилась на лугах. Мужчин в этот час здесь не было, но скоро они загремят тележками и в обшарпанных вонючих кабаках загудят их гортанные голоса. Этих кабаков вдоль Орханийского шоссе было бесчисленное множество.

Я остановился перед одним из них. Столы были вынесены на улицу и стояли почти у самой дороги. Не подумайте, что я шучу. Кабак и в самом деле назывался «Последний грош». Кабатчики — вообще народ изобретательный. Это название, по крайней мере, соответствовало действительности в отличие от громкого имени соседнего кабака «Лидо Венеция», и здесь действительно шопы Елина-Пелина[29] оставляли в базарный день свои последние пятаки.

Сыра? Колбасы? Брынзы? Кабатчик смеется, будто я — шутник и прошу нечто необычное. Маленький, лысый, тщедушный, бледный, он никак не соответствовал сложившимся представлениям о кабатчиках. «Пей и пей — это самое главное!» — был его девиз. Я заказал лимонад, и это испортило настроение кабатчику. Однако он все же отыскал для меня куриное яйцо. Я не был голоден. Просто мне хотелось купить что-нибудь. Это было еще одно прощание с городом.

А зачем мне к этому яйцу музыка? Лысый завел граммофон, и из огромной трубы понеслись звуки «Лили Марлен». Граммофон трясся на столе. Казалось, он вот-вот развалится. Вид у меня был вполне приличный: коричневые ботинки, брюки гольф, спортивная куртка с «молнией»... Однако я не решился крикнуть кабатчику: «Заткни ему глотку!» Кто знает?..

Я встал. Расплачиваясь, подумал: «А зачем мне оставшиеся деньги? И нужны ли партизанам деньги? Для чего? Интересно. Люди из-за денег гибнут, а тут вдруг деньги становятся ничем!..»

Парень догнал меня за Искыром. Кругом не было ни души, но он все равно затеял заранее условленный разговор, и я вынужден был ему отвечать. «Куда, милый человек?» — «Хочу поискать камбы»[30]. — «Да ну? В нашем селе она очень хороша».

Там, где шоссе было асфальтировано, я садился на багажник его велосипеда, а парень изо всех сил нажимал на педали. На мощенной булыжниками дороге я слезал: багажник врезался в тело. Спешивался и парень. Мы говорили много и возбужденно, рассказывая друг другу разные деревенские истории и анекдоты. Когда навстречу попадались люди, мы болтали особенно весело: нам необходимо было сойти за беззаботных юнцов.

Затем свернули с Орханийского шоссе и пошли, поднимая пыль, по сельской дороге. Вдруг парень заявил:

— А теперь ты должен подождать вон за теми кустами!

Я залег в густом низком ивняке. Надо мной склонялись старые вербы. На их ветках, обглоданных буйволицами, кое-где торчали клочья черной шерсти. Вербы были неумело обрублены женщинами, которым пришлось в это военное время взять в руки топоры. Ленивая речка уводила заросли ивняка и вербы вниз.

Села не было видно, но по доносившимся звукам я мог догадаться, что оно недалеко. В наступавших сумерках пастухи гнали стадо мычащих коров. Женщины возвращались с поля. Я слышал их голоса и смех — только женские голоса, и ни одного мужского. Скрипели повозки, запряженные волами. Прикинув пройденное расстояние, я решил, что это — Долни Богров.

Когда мы шли по шоссе, придуманная нами история еще могла сойти за правдоподобную. А сейчас? Какую камбу ищут в ивняке? Не то время. Нельзя даже соврать, что хочешь искупаться... Самое главное — не высовывать носа. Если дело дойдет до объяснений, пиши пропало...

Хотя было уже темно, я все же сумел разглядеть, что мой проводник переоделся. На нем были бежево-серые брюки, фуфайка, резиновые башмаки. «Придется нам потопать», — мелькнуло у меня в голове. Вместе с одеждой он как бы сменил и настроение, от его веселости не осталось и следа. Он дал мне большой самодельный рюкзак, себе забросил на спину объемистый мешок, сказал: «Теперь будь очень внимателен», и мы отправились в путь.

Он шел напрямик через поле, не произнося ни слова. Я едва различал его. Он шел ссутулившись, всей своей фигурой напоминая старика. Иногда останавливался, прислушивался и, бросив короткое «Пошли», продолжал путь. Мне тоже было не до разговоров: сырые луга, неожиданные канавы, мягкие поля скоро утомили меня, и я чувствовал себя одиноким в нашем молчании. Я хотел было взять у него мешок, но он отстранился: «Оставь, я привык!» — и больше не сказал ни слова.

Не знаю, сколько мы шли по темным полям, но этот стремительный переход показался мне тогда очень долгим. «Здесь будь особенно внимателен. Чтоб ни шороху!» — предупредил меня проводник, хотя мое внимание и так напряжено было до предела. Мы пересекли железнодорожную линию. «Это, наверное, где-то у Макоцева!» — подумал я и почувствовал себя в знакомом месте: наша дорога. Наша, а как зловеще она блестит!.. Вообще мне все казалось таинственным, все таило в себе какую-то угрозу. Вот и первая встреча с партизанской луной (ну, не совсем партизанской, но почти!). Встреча эта и радовала, и в то же время огорчала, идти стало легче, но