А. Кошелев - Я дрался с самураями. От Халхин-Гола до Порт-Артура Страница 20

Для своего времени танк БТ-5, на котором нам тогда довелось воевать, был хорош — скоростной, мощный, надежный, — хотя имелись у него и серьезные недостатки: прежде всего пожароопасность, поскольку двигатель был бензиновый, а не дизель, как на «тридцатьчетверке», да и бензобаки располагались неудачно, с большой боковой площадью, уязвимые для бронебойно-зажигательных снарядов. Бронирование также оказалось явно недостаточным — слабое, по сути противопульное, — так что даже плохонькая японская 37-мм противотанковая пушка, даже со средних дистанций, брала БТ в лоб.

Хотя — все ведь относительно. Да, с легендарным Т-34 наши «бэтэшки» сравнения, конечно, не выдерживали, зато паршивую японскую бронетехнику превосходили по всем статьям. У самураев имелись только легкие танки «Хаго» — осматривали мы их: броня еще тоньше нашей, слабая пушка, плохой обзор, отсутствие смотровых приборов, вместо которых широкие щели, неудачное расположение вооружения с большими «мертвыми зонами» — словом, настоящие гробы. Наша башенная «сорокапятка» легко прошибала их насквозь.

Так что японских танков мы всерьез не опасались. Как, впрочем, и авиации — ни штурмовиков, ни пикировщиков, вроде проклятой немецкой «штуки»,[5] у самураев не имелось, а горизонтальные бомбардировщики работают неприцельно, больше по площадям, — на моей памяти был лишь один случай прямого попадания в танк японской бомбы. В общем, можно сказать, что серьезных потерь от действия вражеской авиации танкисты на Халхин-Голе не несли — это вам не Отечественная.

Куда опаснее была японская противотанковая артиллерия — их «37-миллиметровки» пробивали броню наших легких танков даже с километровой дистанции, — правда, эффективность бронебойного снаряда была крайне низкой: случалось, наши БТ и Т-26 возвращались из боя с несколькими пробоинами, но своим ходом и без потерь в экипаже.

По-настоящему тяжелые потери мы несли лишь от бутылок с зажигательной смесью, и то поначалу. Японцы рыли узкие щели, ложились в них, пропускали танк над собой — и бросали в корму бутылку. Многих наших так пожгли. Тогда мы стали мастерить самодельные огнеметы — железная труба, струя бензина под напором. Впереди у нас всегда шел Т-26 с таким огнеметом и выжигал самураев из щелей, как клопов.

Еще японские смертники использовали мины на длинных бамбуковых шестах. Их потом много осталось на поле боя. С такими шестами они бросались на танки и подрывали их вместе с собой. Но после того, как у нас ввели шахматный боевой порядок танкового взвода во время атаки и наладили взаимодействие с пехотой, потери от минеров и «бутылочников» заметно пошли на убыль.

И все же за время боев на Халхин-Голе только наша 11-я бригада потеряла больше сотни танков — так что победа обошлась очень дорого…

Помню рассвет 20 августа 1939 года, когда началось генеральное наступление. Утро было ясное, солнце яркое. Но едва мы вышли на исходные позиции — все вокруг вдруг потемнело, будто в пасмурный день. Смотрим вверх — а небо сплошь в самолетах. Наши бомбардировщики шли волна за волной. Потом ударила артиллерия — казалось, артподготовка длится бесконечно, японские позиции буквально кипели от разрывов. Не верилось, что кто-то может уцелеть в этом аду. Однако когда мы наконец двинулись вперед, то встретили отчаянное сопротивление. Бой был страшный. Самураи дрались зло, цепляясь за каждую сопку. Пришлось буквально прогрызать их оборону. И все-таки мы одолели — окружив вражескую группировку, создали внешний фронт, как под Сталинградом. И точно так же японские резервы пытались прорвать это кольцо извне — безрезультатно.

Признаться, подробности я сейчас уже не очень помню — все сливается в какую-то сплошную мясорубку. После тяжелых боев вообще мало что остается в памяти — так, обрывки впечатлений, отдельные картинки. И дело даже не в страхе смерти, к которому привыкнуть нельзя, но можно притерпеться, — просто во время танковой атаки, при закрытых люках, сквозь смотровые приборы почти ничего не видишь вокруг — только перед собой. Лишь это и запоминается — смазанный, затянутый дымом, прыгающий клочок реальности величиной с ладонь.

Пожалуй, лучше и точнее всех эти ощущения передал Константин Симонов в своей знаменитой поэме «Далеко на Востоке» — там танкист, герой Халхин-Гола, уже в Москве, празднуя с друзьями победу, может вспомнить лишь как «за треснувшим триплексом метались баргутские лошади, и прямо под танк бросался смертник с бамбуковым шестом».

Вообще, к Симонову у нас, халхингольцев, отношение особое. Лучше него об этой «необъявленной войне» не написал никто. К тому же именно он первым предложил увекоречить память о боях за Халхин-Гол, подняв на постамент советский танк — помните его знаменитое стихотворение?

«Когда бы монумент велели мнеВоздвигнуть всем погибшим здесь, в пустыне,Я б на гранитной тесаной стенеПоставил танк с глазницами пустыми;Я выкопал его бы, как он есть,В пробоинах, в листах железа рваных, —Невянущая воинская честьЕсть в этих шрамах, в обгорелых ранах.На постамент взобравшись высоко,Пусть как свидетель подтвердит по праву:Да, нам далась победа нелегко,Да, враг был храбр.Тем больше наша слава.»

Так и сделали — в память о той «необъявленной войне» на горе Баин-Цаган установлен танк БТ-5, правда, не подбитый, а целый. Точно на таком мне довелось воевать летом 1939 года. Так что для меня он — главный символ нашей победы.

Василий Давиденко

командир пулеметной роты

В 1938 году, когда уже мало кто сомневался, что мы на пороге новой большой войны, в качестве одной из мер по подготовке страны к отражению агрессии был досрочно произведен выпуск командных кадров из военно-учебных заведений, в том числе и из нашей Одесской пехотной школы им. Якира.

Хотя мне как выпускнику-отличнику предлагали должность командира взвода в родном училище, я попросил направить меня для прохождения службы в Забайкальский военный округ, поскольку считал Дальний Восток наиболее вероятным театром будущих военных действий — только что закончились бои на озере Хасан, и мы были уверены, что это не последнее столкновения с японцами, что скорой войны на востоке не избежать.

Так я попал в 57-ю Уральскую стрелковую дивизию, которая дислоцировалась неподалеку от Читы, на должность командира пулеметного взвода.

Что бы ни врали теперь лже-историки, специализирующиеся на оплевывании нашего прошлого и нашего народа, Красная Армия готовилась к будущей войне на совесть — в нашей дивизии занятия на стрельбищах шли день и ночь, даже по воскресеньям проводились стрелковые соревнования между подразделениями.

Правда, не всё, чему нас тогда учили, пригодилось в боевых условиях. Так, большое внимание в конце 30-х годов уделялось обучению стрельбе из станковых пулеметов «Максим» с закрытых огневых позиций — боевой устав того времени предписывал действовать таким образом в оборонительном бою против больших скоплений пехоты противника на дальних дистанциях: от полутора до двух километров. Считалось, что плотность огня взводных и ротных пулеметных батарей достаточна для уверенного поражения неприятеля даже за пределами прямой видимости. Но все-таки пулемет — это не артиллерия, и опыт реальных боев на Халхин-Голе и в начальный период Великой Отечественной войны, показал, что использование «Максимов» с закрытых позиций — то есть фактически вслепую, когда сами пулеметчики не видят цели, а стреляют по командам корректировщика — неэффективно, так что от этого положения устава в конце концов пришлось отказаться.

Зато очень пригодилась нам другие навыки, полученные во время боевой подготовки. Хорошо помню, как поразили меня первые батальонные учения с боевой стрельбой, на которых мне довелось присутствовать. Все было как в настоящем сражении. Особенно впечатляли действия стрелковых рот, наступавших в 300–350 метрах за разрывами своих снарядов, поддержанных огнем пулеметных взводов и метавших боевые гранаты при атаке переднего края «противника». Представляете, как четко должно быть организовано взаимодействие между артиллерией и пехотой, а также между подразделениями, чтобы не перестрелять друг друга!

Командовал этими учениями — и командовал блестяще — лично командир дивизии Вячеслав Дмитриевич Цветаев, он же проводил их разбор. И никто из нас тогда не догадывался, что мы видим своего комдива в последний раз, никто не обратил внимания на черный «пикап», подъехавший к штабу под конец занятий. Но, едва Цветаев закончил разбор, из кабины вышли два человека в форме НКВД и пригласили комдива в машину, которая тут же умчалась в неизвестном направлении.