Авторов Коллектив - Детская книга войны - Дневники 1941-1945 Страница 22

Удивляло ее прелестное, не исхудавшее, чуть скуластое лицо с густыми ресницами. Мы с мамой стояли и смотрели с большой жалостью на эту погибшую красоту, а мимо шли люди и никто не останавливался, не удивлялся ни красоте этой женщины, ни тому, что она лежит посреди дороги. Да это и понятно. Стоят сильные морозы, и люди появляются на улице закутанные в несколько шарфов, платков. Идут сгорбленные и смотрят себе под ноги, чтобы не упасть. Если кто упадет, то не всегда сможет подняться. Где уж тут оглядываться по сторонам. (...)

29 декабря. В парадном встретила Генину маму. Поздоровались.

- Приходи с Геней попрощаться.

- А куда вы уезжаете?

- Никуда. Он умер.

Тетя Настя спокойно это сказала, а я тупо уставилась на нее.

- Если хочешь попрощаться, приходи сегодня. Завтра, рано утром, повезем на кладбище.

Я пришла домой и, не раздеваясь, плюхнулась на стул. Геня умер? Геня умер! Вот и конец моей первой детской привязанности, может быть, даже любви. Уж очень мне нравился этот веселый, умный мальчик. Он научил нас быть добрыми, ценить дружбу. Я сидела и думала о Гене как о живом и не могла представить его мертвым.

Прощаться с ним я не пошла, пусть останется в моей памяти только живым. И если мне суждено будет выжить, то я его никогда не забуду.

31 декабря. Через несколько часов Новый год. Но ничто не напоминает об этом. Попив горячей воды с кусочком хлеба, наши домочадцы разошлись по своим комнатам. Я лежала в постели и вспоминала о довоенных новогодних приготовлениях... Вот мы с мамой принесли домой большую пушистую елку. В квартире густо запахло смолой. Обеденный стол сдвинут к стене и завален елочными игрушками. В муфточки, коробочки и сумочки засыпаем драже и театральный горошек. Шоколадные конфеты в нарядных фантиках вешаем на елку вместе с игрушками... Стоп!

Я вдруг вспоминаю, что большие длинные конфеты, похожие на хлопушки, сохранились из-за яркой красочной обертки. Их уже года два-три вешали на елку. В обертках была пастила, поэтому конфеты были легкими и не оттягивали елочные лапки. И вот я осознала, что такое сокровище лежит в коробке с игрушками. С воплем «ура!» соскакиваю с постели, зажигаю коптилку, стаскиваю со шкафа коробку и добываю драгоценные конфеты. Их пятнадцать штук!

Мама и бабушка радостно удивляются. Дядя Миша проснулся, но еще не понимает, что случилось. Я ему объясняю. Одеваемся и садимся за стол. Трофимовна отдает нам свой последний чай. Всем досталось по три конфеты!

- Давайте съедим их сегодня все!..

Сашета, экономная, как всегда, две конфеты убрала в буфет. Хоть пастила высохла в сухарик, все равно вкусно. И по-праздничному. Горит керосиновая лампа. С Новым 1942 годом! С новыми нашими победами на фронте! Сейчас все хотят только этого. Это первое и главное пожелание друг другу.

А наш милый Геня навсегда остался в 1941 году.

1942 

8 января. Утром на лестнице меня поджидала тетя Соня, мать двух маленьких девочек. Она протянула мне три карточки и попросила принести выкупленный хлеб пока к себе домой. «А довесочки можешь съесть. Я потом все объясню», – торопливо сказала она. Оказалось, что ее муж съедает все, что находит в доме. Куда только ни прятала Соня от него хлеб. Но стоит отвернуться, хлеб бесследно исчезает. А вчера, не стесняясь детей, отобрал жалкий паек прямо на пороге. Дети обречены на голодную смерть.

Помню, как до войны этот молодой отец гулял в парке со своими девочками. Он был очень внимателен к ним и постоянно следил, чтобы дочки не забегали далеко, не промочили ноги. В голове не укладываются его сегодняшние поступки. Наверное, он свихнулся от голода.

Тетя Соня приводит дочек к нам. На девочках нарядные ярко-красные фланелевые платьица в белый горошек. Ужасно их жалко! Девочки такие грустные и тихие. Пьют кипяток, макая свои крохотные пальчики в соль, и откусывают хлеб маленькими кусочками.

Господи, когда все это кончится?..

10 января. Вчера забежала к нам Верочка Писакина. Я ее не видела недели две, хотя живем в одном доме. Из румяной полненькой девочки Верочка превратилась в худого бледного подростка. Вера пришла по делу. Умер отец Леши Жуковского. Леша лежит в больнице, и поэтому его мама, Елена Ивановна, просила всех ребят, кто может, свезти покойника на Шуваловское кладбище. Сама она, больная и слабая, не может. О могиле она договорилась и заплатила хлебом, могильщик поможет похоронить.

Я, конечно, согласилась. И вот сегодня утром мы двинулись к Шуваловскому кладбищу. Гроб везли на двух санках. Впереди тянули Нина и Вера, а я палкой подталкивала сзади. Везли гроб мы медленно, так как сами слабые. На Поклоной горе совсем выбились из сил и решили передохнуть. Вдруг завыла сирена. Тревога. Ее так давно не было. Где-то далеко забили зенитки. Мы поторопились закончить свой путь. До кладбища было еще довольно далеко. Теперь на дороге уже не задерживают и не отправляют в убежище. Мы, подгоняемые стрельбой зениток, спешили туда добраться.

На кладбище, в условленном месте, мы не нашли ни могилы, ни могильщика. Контора была закрыта, на наш зов никто не отозвался. Ходить по кладбищу было жутко, так как за оградами и на дорожках лежали зашитые в простыни незахороненные трупы. Они были похожи на куколки какого-то огромного насекомого. Нам пришлось оставить гроб, не предав его земле, и отправиться домой.

Мы не стали расстраивать Елену Ивановну, сказали, что похоронили нормально и место могилы хорошо запомнили. Как мы выйдем потом из этого положения? Елена Ивановна пригласила нас на поминки, но мы отказались, сославшись на усталость. Отчасти не хотелось объедать слабую женщину, да и не было настроения из-за вынужденного обмана. (...)

19 января. Я стояла у квартиры № 9 и стучала каблуком в дверь. Надо узнать, что с Димой Шокиным. Еле расслышала слабый голос, говорящий, что дверь открыта. В темной и холодной комнате на кровати лежит Димина мама. Она и до войны была маленькая, как девочка. Сейчас ее можно было принять за ребенка.

- Где Дима? – спросила я, наклонясь к ней.

- Он умер. А что ты хочешь?

- Да так, давно его не видела. Геня Прокопюк тоже умер.

Димина мама вздохнула.

- Мужа убили на фронте, Дима умер, я не могла его спасти. Теперь, хочу скорее умереть сама.

Я предложила истопить печку, согреть воды, сходить за хлебом. «Спасибо, – сказала Димина мама. – Не надо». И отвернулась к стене. Я ушла.

29 января. Мы с мамой ходили за водой, а когда вернулись и взглянули на себя в зеркало, то удивились своим раскрасневшимся, румяным лицам. Особенно неестественно выглядел румянец на худом, обтянутом кожей мамином лице. Дядя Миша сидел в большой комнате у печки и разговаривал с Трофимовной. Мы очень обрадовались: значит, ему стало лучше! Я подошла и протянула руки к огню. Глаза мои встретились с глазами отчима. Я внутренне содрогнулась от его какого-то тоскливого и завистливого взгляда. Дядя Миша сидел, положил руки на палку, и смотрел на меня со смешанным чувством надежды и печали, потом с уверенностью сказал, что во мне еще много жизни, словно упрекнул. И есть за что. Ведь это мы с бабушкой восстали против эвакуации, и еще, осенью, когда дядя Миша был в силе, ему предлагали ехать на Большую землю валить лес, он отказался из-за нас, не захотел оставить женщин одних, думал, что с ним маме будет легче. А вот теперь сдал первый. (...)

3 февраля. Мама опять ушла стоять в очереди, бабушка – на работу. Я, как всегда, уселась дяде Мише в ноги. В окне красное расплывшееся солнце висело над крышами. Отчиму было не по себе. Он долго крепился, потом сказал: «Галя, мне очень больно в груди, словно там горит огонь. Я мучаюсь, не могу больше терпеть, дай мне бритву, я перережу себе вены». Я испуганно уставилась на него. «Если ты меня любишь, прошу, дай бритву». Я его, действительно, люблю, но не могла сделать то, что он просил, и громко заплакала. Дядя Миша опомнился, стал меня уговаривать не плакать и не бояться. Хорошо, что мама вскоре вернулась. Я ей все рассказала. «Он скоро умрет, – грустно сказала мама, – он погубил себя какой-то жидкостью, потихоньку сосал, а бутылочку я под подушкой уже пустую нашла. У него, видимо, сожжен пищевод».

Мама раздобыла лекарство, от которого боль в груди у дяди Миши стихала, и он засыпал. Есть он уже не мог, не проглотить было даже суп. «Я боюсь с Мишей спать, – сказала мама, – боюсь, что проснусь, а он уже холодный?». И стала спать с бабушкой. (...)

7 февраля. Сегодня, когда я дала отчиму лекарство, он подмигнул мне и сказал, что «лапушка» боится с ним спать. «Я ее понимаю, Галченок, все правильно».

Ночью я проснулась от того, что мама тихонько разговаривала с бабушкой, они искали пятаки. Смутная тревога коснулась меня и отлетела. Я заснула. А утром узнала, что умер дядя Миша. Вот и в нашем доме покойник. Его положили к холодной стенке на два стула и доску от раздвижного стола, загородили ширмой. Мама сказала, что не отдаст его в общую могилу, а похоронит на Шуваловском кладбище, рядом с первым мужем (моим отцом).