Нас называли ночными ведьмами - Ракобольская И. Страница 22

Это был третий раз, когда мы переходили в новую дивизию, командовал ею генерал-майор Кузнецов. Бершанская вспоминает, как командир 132-й авиадивизии генерал-майор Федоров сказал Кузнецову, что он понимает его настроение: он тоже принимал наш полк с недоверием, а теперь жалеет, что его надо отдавать…

Но и мы входили в новую дивизию не без опасений. Об их работе у Сталинграда рассказывали легенды, полки тоже были все гвардейскими.

Командование новой дивизии было к нам очень внимательно, часто кто-то присутствовал на полетах. Их экипажи возили по 300 кг бомб, а мы не более 200. Стали и наши летчики брать увеличенный бомбовый груз, некоторые экипажи - Поповой, Чечневой, Никулиной - увеличили нагрузку до 370 кг. Оказалось, что это можно, только быстро изнашиваются моторы.

Весной 1944 года с 27 апреля по 13 мая мы стояли в совхозе «Чеботарский» и начали летать в район Севастополя. Город был очень сильно прикрыт зенитной артиллерией и прожекторами. Мы насчитывали иногда до 50 прожекторов. Поэтому экипажи были вынуждены подходить на большой высоте - до 1800 м, убирать газ и планировать на цель.

Бомбили главным образом аэродромы. Это было очень важно. Противник стремился вывезти из Севастополя все, что возможно, иногда и свежие силы перебрасывали сюда, но наша авиация буквально блокировала аэродромы.

Ночные полки и дневные бомбардировщики сменяли друг друга. [114]

* * *

Из воспоминаний Е. Бершанской:

«Полк получил боевую задачу: до наступления темноты взлет произвести в составе полка, к сумеркам быть над целью, бомбить аэродром на мысе Херсонес, не дать возможности производить посадку самолетам противника.

Я подняла полк в полном составе поэскадрильно. Взлет произвела засветло, с набором высоты утла в море. Мы лидировали полк со штурманом Розановой; мы увидели на фоне морской воды силуэты самолетов противника, которые шли к мысу Херсонес. Мы с воздуха все время следили за ними. Подлетая к берегу, они все включили бортовые огни, а мы в это время уже развернулись с выходом на боевой курс. Следом за нами, только на разных высотах, шли все остальные полки нашей дивизии.

Мы с Розановой сбросили бомбы на аэродром по только что включившемуся старту. Вслед за разрывами наших бомб посыпался нескончаемый поток бомбового груза. Уходя от цели, мы наблюдали мощные разрывы бомб, вспышки огней в границах аэродрома. Стартовые огни были выключены, значит, машины противника не могут сесть на этом аэродроме, а больше садиться им было некуда. Противник включил лес прожекторов, но наши летчики, маневрируя между ними, с левым разворотом, через бухту Северная уходили домой. Пройдя линию фронта, все экипажи включили бортовые огни, чтобы не столкнуться с кем-нибудь в воздухе - так было густо…

Не успели наши легкомоторные самолеты уйти от цели, как уже прилетала авиация дальнего действия, а ее опять сменяем мы, и так до утра. Еще не успел улететь последний ночной самолет, как уже прилетела дневная авиация, чередуясь эшелон за эшелоном весь день до самой ночи, до следующего прилета ночников.

В эту ночь, не имея возможности сесть на своем аэродроме, немецкие [115] самолеты разбрелись в поисках места для посадки, так как горючее у них было на исходе.

По возвращении на свой аэродром я начала принимать возвращающиеся самолеты. Вдруг слышу, приближается самолет противника, а наши экипажи от цели шли с зажженными бортовыми огнями. Он пристроился к ним и стал заходить на посадку. Я включила посадочные огни, он ушел на второй круг, а в это время на соседнем аэродроме, километрах в трех от нас, садился самолет, "немец" встал за ним и тоже сел».

* * *

Рассказывали-«братцы», что летчик вышел из кабины и кричит: «Севастополь?» Наши быстро под колеса грузовую машину подогнали, говорят: «Севастополь, сдавайтесь…» Кажется, немного постреляли. Короче, взяли самолет с экипажем в плен, представить трудно - такой трофей!…

Так как мы брали увеличенный груз и работали так интенсивно, что нам не успевали подвозить бомбы, то пришлось воровать их у «братиков». Как-то сел рядом Ил на вынужденную, мы и у него увели бомбы.

Наш аэродром в это время был объявлен запретной зоной. Дневные полки напряженно летали на освобождение Севастополя. Пути штурмовиков и истребителей проходили почти над нами. И «братики» считали нужным немного отклониться, чтобы поделать разные виражи над женским полком. «Бочки», «имельманы», стрельба из пулеметов и ракетниц - так они приветствовали нас… А мы спали после ночных полетов. Пришлось командованию Армии умерить такое проявление чувств и «закрыть» аэродром.

Надя Попова говорила впоследствии: «Кто не летал на Севастополь, тот не представляет себе, каким может быть заградительный огонь». Дуся Пасько вспоминала, что ничего страшнее полетов на Севастополь не было. Тем замечательнее, что мы в этих полетах не имели потерь. После освобождения города еще пару дней летали на мыс Херсонес, тоже на аэродромы врага, там их было три. А потом видели, как фашисты на лодках, верхом на бревнах и досках пытались отплыть от Крымского берега. Куда? Может быть, рассчитывали на свои корабли? Или так, от отчаяния? Видели и других немцев, которые вместе с нашими солдатами убирали разбитую технику на берегу.

В полку царили радость и воодушевление. Мы никогда не видели такой впечатляющей картины разгрома фашистской армии. Казалось, что вот он, конец войны! [116]

Во время боев в Крыму мы входили в другую, 8-ю Воздушную Армию. Ее путь лежал, кажется, в Румынию. А наша, 4-я ВА была переведена на Западный фронт.

Встал вопрос: а куда дальше мы? Хотелось поближе к Москве, на западное направление, в Белоруссию, хотелось вернуться в свою, ставшую близкой 4-ю ВА. Вершинин и Петров тоже просили вернуть наш полк в их подчинение… Еще до ухода 4-й Армии из Крыма вызвал меня Вершинин и командировал в Москву, в ЦК комсомола. Это была такая нелегальная командировка. ЦК нас призывал и мог помочь. Я прилетела, секретарь ЦК комсомола выслушал мой рапорт, звонил кому-то в Верховное Главнокомандование, но, кажется, вопрос уже был решен положительно… Я вернулась в Крым 4 мая, когда полк уже работал на Севастополь. Нам не дали и дня отдыха, после окончания боев в Крыму мы тут же вылетели на Западный фронт. Кстати, командир Сталинградской дивизии даже рапорт подал, чтобы полк оставили в его дивизии, но поздно, приказ получен!

И вот летом 1944 года мы уже в Белоруссии, на аэродроме Сеща. Смоленск был освобожден, бои шли где-то в районе Могилева. После просторов юга, больших станиц, гор, рек и морей мы начали [117] привыкать к лесу, маленьким деревенькам и трудностям ориентировки. Летом мы почти все время жили в лесу, где нас поедали комары. Мы выбирали полянку, пригодную для взлета и посадки. Палаток не ставили. Летчики спали под самолетами, остальные - под деревьями. Если было время, для штаба строили шалаш. Но чаще мы располагались под березой, делая указатели: КП - сюда, к березе приколачивали дощечку с надписью: «Штаб».

Но как ни примитивно было наше жилье, оно у нас всегда было уютным. Девушка, даже если спит на земле, обязательно постелит простыню. А Амосова и Никулина еще на Кавказе купили красную скатерть и всюду возили ее с собой. Когда сделают в лесу шалаш, тотчас же одну сторону его завесят этой скатертью, чемодан прикроют салфеткой, да еще флакон одеколона поставят сверху…

Мы вернулись в 4-ю ВА и вошли в дивизию полковника Покоевого, которая состояла из одних полков По-2, ранее летавших на Севере. Гвардейских частей среди них не было. Встретили нас настороженно, как обычно бывало сначала, долго присматривались к нашей работе, посылая на старт своих представителей. Начальник штаба дивизии полковник Стрелков, как мне казалось, придирался к нашему штабу, и я старалась поменьше к нему обращаться. Но вскоре все это прошло, своей боевой работой мы заслужили уважение штаба дивизии, и полковник Стрелков стал нашим другом. С этой дивизией и прошли мы оставшуюся часть боевого пути. Сначала Минск, затем Польша, Восточная Пруссия, Германия - Штеттин, Нойбранденбург…