Электрон Приклонский - Дневник самоходчика Страница 23

«Виллис» с майором остановился на улице десятках в трех метров от нашей СУ, и командир машины Кузнецов, поднявшись в люке, доложил подошедшему командиру, что видит немецкие танки. Гончаров пренебрежительно отмахнулся и тоном, не терпящим возражений, заявил, что если впереди и есть танки, то только наши, хотя в каждом экипаже отлично знали, что в Кулачках нет никаких других наших частей и что задерживаемся мы здесь единственно для того, чтобы дождаться подхода своей пехоты.

Фашистские танки сомкнутой колонной шли километрах в полутора от нас, по совершенно открытому длинному скату высоты, пересекая поле под острым углом и удобно подставляя нам свои правые борта. Впрочем, для орудий нашего калибра совсем не важно, что именно подставляют.

Ерзаю на своем сиденье и то ругаюсь возмущенно, то уговариваю, чуть не плача, своего командира машины, называя его не по-уставному Петенькой, плюнуть один-единственный раз в жизни на приказ ради того, чтобы наказать фрицев, нахально и неторопливо ползущих под прицелом нашего орудия. Но Кузнецов остался непреклонен. Да, такого случая может больше не представиться…

Огневая позиция наша — посреди огорода, поближе к мокрому лугу, разделяющему хутор на две части. Хозяйка, чтобы не пропало добро, торопливо, пока тихо, обходит грядки и собирает в передник спелые помидоры, насыпает и нам два полных котелка. Помидоры так красны и сочны, что мы разделываемся с ними, сидя на своих местах, не дожидаясь обеда, которому давно уже пора быть. Кто в наступлении видит свою кухню вовремя, да еще и три раза в сутки? Это мы уже знаем по собственному опыту.

Стоим и наблюдаем. Минут через тридцать — сорок неожиданно вынырнул на поле с той же окраины одиночный Т-IV и не спеша пошел по следу тех двенадцати.

В эту минуту майор Гончаров, отобедавший в беленькой хате по соседству, показался в сопровождении обеих приветливых пышных хозяек на крылечке, буйно оплетенном зеленым хмелем. Кузнецов опять доложил из люка о немецком танке. Командир полка велел своему шоферу подать из «Виллиса», стоящего впритык к хате в тени ивы, бинокль, присмотрелся (Т-IV за это время уже преодолел около половины расстояния до гребня возвышенности) и величественным жестом руки разрешил открыть огонь.

Петров выстрелил. Через открытый смотровой лючок, словно на огромной панораме, мне хорошо видно, как взметнулся черный букет разрыва перед бортом танка. Недолет! Танк испуганно шарахнулся влево и, резко увеличив скорость, скрылся за бугром, пока Лапкин с Бакаевым перезаряжали орудие.

У хаты, в десятке метров от которой стояла наша СУ-152, занялась соломенная крыша. Выскочив из машины, наводчик успел выдернуть из кровли горящий сноп, но пламя в мгновение ока распространилось по серой от времени, сухой, как порох, соломе. Тушить было бесполезно, да и некогда: оттуда, из-за бугра, за который лениво опускалось раскаленное докрасна солнце, густо полетели в хутор снаряды и болванки. Вскоре запылало еще две хаты, а на лугу убило двух ни в чем не повинных коров. Становилось жарко. Гончаров куда-то укатил на своем «козлике». Хата «наша» полыхала вовсю. Уже обнажились стропила и начала кусками осыпаться беленая глиняная обмазка стен. Прибежал вперевалку прятавшийся в погребе хозяин, коренастый, плотный мужик, до ушей заросший щетиной, по-волчьи глянул в нашу сторону и, широко распахнув двери скотного сарая, выпустил на волю сытую лошадь с жеребенком и двух коров. Справа от нас, за дорогой, обсаженной ивами, заработал двигатель самоходки. Она задним ходом отползала с поля из-под прицельного огня в тень деревьев. Сколько орудий бьют, похоже танковых, и что у немцев на уме — нам неясно. Наконец и Кузнецов (почему-то после всех) решил увести машину с открытого места на дорогу, одновременно служившую хуторянам улицей. И стоим мы на узкой улочке, прикрытые с фронта зеленым занавесом из тонких ивовых ветвей, не зная, что последует дальше, и только поеживаемся, если болванка, туго пружиня воздух, свистнет низко над башней. Невозмутимого командира моего все-таки прорвало.

— На кой ляд было палить по этому танку? Его ведь специально оставляли для наблюдения и разведки.

— Но приказ есть приказ, — в тон Петру, не без ехидства, поддакиваю я.

Однако немцы так и не решились отбить хутор, а находилось в нем всего четыре наших машины.

Под вечер потянулась через хутор догнавшая нас пехота, а чуть позже приехал на бронетранспортере командир взвода разведки и передал приказ командира полка: нашей группе передвинуться в соседнее село.

Уже сгущались сумерки, когда Кузнецову указано было место для занятия позиции. Оно находилось в метрах пятидесяти от пересечения улицы с проселком, что тянется по левой окраине села в направлении недалекой, судя по отчетливо слышной стрельбе, передовой. Но здесь — после затяжного «концерта» на Кулачках — нам показалось спокойней и тише.

Поставив машину пушкой к дороге, правым бортом к саду, начали маскировать лоб и левый борт. Только затюкал Лапкин топором по лопоухим отпрыскам, тесно обступившим старый тополь, только подал на башню первую охапку пахучих веток Бакаев — вдруг где-то начал судорожно давиться «ишак»: «И-ы! И-ы! И-ы!» («Ишаком» солдаты прозвали шестиствольный немецкий миномет.) Затем нежно запели в вышине летящие мины. Зная уже, чем кончается это вкрадчивое пение, мы бросились прятаться кто куда: Петров с Лапкиным — под машину, Бакаев плашмя распластался вдоль левой гусеницы, я стоял на башне и быстро соскользнул в люк наводчика. Несколько минут спустя приятная мелодия переросла в пронзительный визг, который оборвало противное резкое кряканье разрывов. Одна из мин упала в саду, совсем близко от нашей машины. По броне зло хлестнули осколки.

Командир наш, прячась в свой люк, замешкался, должно быть, чуть-чуть, и ему вырвало порядочный клок мякоти из шеи. Кровь полилась на гимнастерку. Включаю верхний плафон: артерия, к счастью, не задета. Смазал Петру кожу вокруг раны йодом и туго забинтовал шею индивидуальным пакетом. Во время перевязки Петр возмущался: «Ну что за напасть такая? Не успеешь начать воевать — тут же ранят!» В санчасть он обращаться не стал.

Переждав немного, принялись за маскировку во второй раз — и опять полетели мины. Тогда командир приказал плюнуть на это дело и отдыхать: ночью маскировка не нужна, а придется ли до утра здесь простоять — неизвестно. Первым бодрствовать он назначил себя, так как все равно боль не давала ему покоя, а напарником взял Лапкина. Прикорнули в машине. Но поспать так и не пришлось: «ишак» «сыграл» за ночь не один раз. Последний его залп раздался перед рассветом, когда у колодца, через два двора от нас, кто-то забренчал ведрами. Мины легли вдоль улицы. Когда стихли взрывы, от колодца донесся стон. Мы с Петровым бросились туда. Колодец находился в глубине двора. Около него лежали оба наших повара: один — убитый наповал, второму начисто срезало осколком пятку левой ноги. У плетня, под деревом, темнела полевая кухня, котел которой они наполняли водой. Пока мы затаскивали раненого в хатенку, подоспела наш санинструктор, зябко позевывая и заправляя под пилотку сбившиеся волосы.

Уже светало, когда впереди нас, на дороге, неожиданно раздался какой-то шум, злые выкрики. Кузнецов приказал экипажу приготовиться на всякий случай к бою и послал к перекрестку Петрова узнать, в чем дело. Наводчик скоро возвратился и доложил, что проходившие по проселку на передний край пехотинцы услышали приглушенное попискивание морзянки, доносившееся откуда-то из-под земли. Насторожились, навострили уши. Подозрение пало на старую, толстую иву, росшую при дороге, у начала нашей улицы. Сердцевина дерева давно сгнила, и на уровне земли, внутри ствола, солдаты обнаружили укрытие, из которого и выковыряли немецкого корректировщика, награждая его крепкими пинками и нещадно матерясь. «Сволочь!» — сказал Петр и потрогал присохшую к ране повязку. Чтобы посмотреть в сторону, ему приходится поворачиваться всем корпусом.

Очень рано двинулись вперед. Снова преследуем. Нас предупредили: сплошной линии фронта нет, и надо каждую минуту быть наготове.

Дорога прихотливо петляет, и это уже к середине дня сильно измотало меня, так как машина забегает на больших радиусах влево (наверное, ведет левый фрикцион), а срезать углы напрямик через поле нельзя: обочины могут быть заминированы.

Слева, рядом с дорогой мелькают серые телефонные столбы с оборванными, спутанными проводами. Многие из них накренились, некоторые держатся только на проводах, угрожающе нависая чуть не над большаком, иные вовсе лежат на земле.

Помпотех Корженков восседает на лобовой броне, свесив ноги в пыльных сапогах по бокам смотрового лючка. Если требуется остановить машину, каблук загораживает середину прямоугольного отверстия, через которое я только и имею возможность видеть мир, то есть вести наблюдение. Это тоже надоело, так как останавливаться приходится то и дело. И потом у меня есть свой командир. Вообще, что за скотская привычка подавать команды ногой, как будто для этого рук нет! И вот, когда я «пилю», усталый, потный и злой, прижимая к себе левый рычаг, отчаянно стараясь одолеть очередной поворот с ходу, без остановки и без включения задней передачи, осточертевший каблучище снова повисает перед моим носом. Закипая от ярости, решаю «не замечать» сигнала и продолжаю нажимать на педаль газа. Вдруг оба помпотехова сапога странно дернулись и, мелькнув перед моими глазами, исчезли. По крыше башни кто-то громко забарабанил прикладом. Остановив машину, высовываю голову из люка наводчика: Корженков лежит навзничь на башне, опрокинутый и прижатый натянувшимся проводом, который зацепил его за шею, и хрипит. Испугавшись, спрыгиваю к рычагам и подаю самоходку назад, а Петров перерубает проволоку на ребре башни — и помпотех освобожден. Отдышавшись, он начинает сипло и тонко ругаться. На его счастье, машина шла не очень быстро и он успел перехватить проволоку, защищая горло, иначе дело могло бы закончиться скверно. Колонна двинулась дальше, и шею, ободранную до крови, помпотеху перевязали уже на ходу. На башню он больше не садился и долго еще дулся на меня.