Владимир Беляев - Я обвиняю! Страница 3

И молодой богослов Сойка уже в начале своей жизненной карьеры, в кельях Ватикана, с удовольствием повторяет один из староиндийских законов Ману: «Господь сотворил разные классы людей из разных частей своего тела: браминов — из головы, чтобы знали его тайны и открывали их несознательным в случае опасности; воинов — из крови своего сердца, чтобы были горячи, как она, и не знали страха смерти; а нечистых париев — из задних частей своего тела, чтобы были нечисты, как они, чтобы жили лишённые гордости… Так хочет господь, чтобы нижние слои покорялись высшим и чтобы никогда не возникала в их головах противная мысль. И чтобы это было неизменно, как неизменно приходит после зимы весна, а после лета — осень…»

Эта философия, хотя и заимствованная из чужой религии, полностью устраивает Сойку, который отрешившись от сентиментальных заблуждений юности, решительно шагает по пути личного благополучия, какой бы ценой ни было оно добыто. Начиная свои философские изыскания, Сойка ещё недостаточно ясно представлял себе все ухищрения иезуитской пропаганды, «неуловимой, как ртуть, и как она, проникающей».

Но приходит время, и эта тайна перестаёт существовать для Сойки. Его духовный отец и меценат монсеньёр Д’Эсте, хитрый и умный представитель ордена иезуитов, фанатичных защитников папского абсолютизма, давно и тщательно следил за созреванием своего питомца, с которым он впервые столкнулся во Львове. И когда Сойка «познал уже механику живого бога с формулами измерений и орудования божьей силой, подобно тому, как орудуют силой горного водопада, претворяя её в напряжение электрического тока», мировые события ускорили принятое монсеньёром Д’Эсте решение относительно дальнейшей судьбы его воспитанника. В России вспыхнула революция. Ватикан поставлен перед лицом больших исторических преобразований, к которым он должен определить своё отношение.

Здесь действие романа «День отца Сойки» приобретает особенный интерес. В разговоре отца Сойки с монсеньёром Д’Эсте выясняется, что папский Рим ревниво следит за развёртыванием революционных событий на Востоке. Верный слуга Ватикана монсеньёр Д’Эсте отнюдь не склонен скорбеть о судьбе православной церкви, авторитет которой рушится на глазах. Он говорит: «Вот прибывают к нам первые вести о том, что в огне революции зашаталась схизматическая церковь[2], что революционная масса относится с большой ненавистью к представителям русского духовенства, считая, что жандарм и священник — наиболее презираемые личности свергнутого режима, наиболее ненавистные… Народ говорит: «Жандарм и поп — один недуг!»»

Однако, осуждая православную церковь, монсеньёр Д’Эсте стремится прежде всего извлечь из создавшегося положения выгоду для католической церкви. Д’Эсте верит, что ненависть русского народа к его духовенству будет расти, что она «как пожар пройдёт по безграничным просторам российских земель, уничтожит там схизматический недуг, выжжет этот вид прегрешений и блуда в вере, как выжигается зло злом и адский блуд — огнём пекла».

Михаил Сойка спрашивает:

— И там возникнет религиозная пустыня?

— Нет, милый, — спокойно отвечает своему воспитаннику монсеньёр Д’Эсте. — Опыт прошлого учит нас, что масса боится религиозной пустыни. Масса скоро затоскует по новой церкви. А кто же больше подготовлен к оправданию этих ожиданий, чем святая католическая церковь? Кто более призван к успокоению тех надежд на просторах Российского государства, чем столица святого Петра, чем святая воля Рима?

И здесь монсеньёр Д’Эсте обращается к отцу Сойке со следующими словами: «Захватить весь большой Восток Европы, протянуть руки к Уралу, в глубь Азии, далеко-далеко к Дальнему Востоку, к берегам Тихого океана! Привести под опеку святой церкви, апостола Петра все азиатские народы! Чтобы один руль и воля, чтобы один пастырь и одно стадо!.. «Чтобы один бог на земле!..» Далёкий это, на сотни лет рассчитанный процесс, но путь к нему открыт. И представим себе, что он победит в первые века в границах Русского государства, среди народов России, — сто шестьдесят миллионов верующих! Разве мало этого? Разве перспектива такого приобретения не пьянит сердце верного сына церкви?»

Однако, увлечённый идеей захвата новых «подмандатных Ватикану» территорий, монсеньёр Д’Эсте, а с ним и молодой Сойка побаиваются, как бы революция не выплеснулась за пределы России. Сойка чувствует, как растущий гул разносится по миру подобно половодью, как ширится страшный крик, грозящий гибелью «церквам, богам, сойкам… И сойкам тоже… И сойкам тоже…».

Монсеньёр Д’Эсте сдержанно сообщает своему воспитаннику, что его хотел бы видеть прелат Лотти из конгрегации пропаганды веры[3].

Живущий вместе с Сойкой в маленькой монастырской келье брат Альберто рассказывает непосвящённому богослову о «пропаганде». Под её руководством работают в Риме сотни служащих в рясах, тысячи связных снуют между Римом и провинциями, десятки тысяч миссионеров путешествуют по всей земле, пробиваясь в самые далёкие пустыни. Обрабатывают там сердца самых малых детей божьих, наивных дикарей, чтобы сделать из них послушные орудия христовой правды и власти Рима.

Брат Альберто сообщает Сойке, что у работников конгрегации пропаганды веры «разумное правило»: не стесняться в выборе средств и прежде всего добиваться расположения властителей, ибо «нет кратчайшей дороги к сердцам и сокровищам верных».

Вопреки ожиданию Сойки, прелат Лотти оказался говоруном и шутником. В дружеской непринуждённой беседе с неофитом Сойкой он как бы старается подчеркнуть, что ничто человеческое ему не чуждо, даже искусно приготовленные макароны. Но в лоб заданный Сойке вопрос, знаком ли тот с научным социализмом, подсказывает читателю, что прелат Лотти не так уж безобиден, как кажется с первого взгляда. Читатель понимает, что это опасный враг.

Лотти советует Сойке… изучать научный социализм и даже на время пассивно поддаться основам этого материалистического учения. Но он советует делать это отнюдь не для того, чтобы Сойка из поборника религии стал социалистом. Замысел его более хитрый. «Вы войдёте в самые основы этой теории, — поучает оторопевшего Сойку прелат, — узнаете и ощутите её до глубины и если захотите потом её опровергнуть, а вы захотите этого, то ударите в самый корень социализма и раните его не на минуту, а насмерть!»

Таким напутствием и кончается первая часть интересного философского романа Степана Тудора, к содержанию которого неспроста проявили такое пристальное внимание чины националистической украинской полиции во Львове, верные наёмники немецких оккупантов…

Чем же объяснить, что писатель-революционер Степан Тудор, тесно связанный на протяжении многих лет с коммунистической партией, посвятил столько сил и времени созданию романа о греко-католической церкви?

Случилось так, что редакция журнала «Вікна», которую возглавлял Тудор, одно время помещалась на площади святого Юра во Львове. Выходя из подъезда кирпичного дома редакции, Степан Тудор неизменно видел перед собой резко вырисовывающийся на фоне розоватого предвечернего львовского неба силуэт величавого собора святого Юра — религиозного центра всей униатской церкви Западной Украины. Рядом с собором, за кирпичной стеной старинной кладки, высились палаты митрополита.

Степан Тудор знал, что там в одной из комнат вот уже много лет сидит прикованный к своему креслу тяжёлым недугом глава этой церкви граф Андрей Шептицкий, вокруг личности которого с первых же дней его духовной карьеры угодливые попы-униаты, монахи, прихожане создавали ореол святости, славы и лживых восхвалений.

Для большинства современников был загадкой крутой поворот блестящего уланского офицера к духовной карьере. Выходец из старинного польского рода, завсегдатай блестящих салонов австрийской столицы и парижских гостиных, граф Андрей Шептицкий внезапно ушёл в отставку. Пышный офицерский мундир на его могучей фигуре сменила скромная ряса монаха ордена василиан.

В восьмидесятые годы прошлого века на землях Западной Украины австро-венгерская Вена и папский Рим объединёнными усилиями пытались решительно выкорчевать давние симпатии украинцев-галичан к России, к русскому народу.

Наступательные действия против свободолюбивых галицийских украинцев, и в первую очередь против интеллигенции, предпринимались униатской церковью, преданным авангардом Ватикана в его замыслах продвижения на Восток. Этот замысел был не фантазией романиста Тудора. Он выражен достаточно недвусмысленно папой Урбаном VIII: «Надеюсь, что с вашей помощью, мои рутепы (украинцы. — В. Б.), будет возвращён нам Восток!»

Вот для этой-то политической миссии родовитый аристократ, офицер австро-венгерской армии Андрей Шептицкий и надел рясу. На приёме в Ватикане с ним ведёт напутственные разговоры папа. С молниеносной быстротой Шептицкий становится епископом и вицемаршалом Галицийского сейма и, наконец, в 1900 году — главой всей греко-католической церкви. Он остаётся её бессменным митрополитом на протяжении долгих десятилетий. Андрей Шептицкий — опытный дипломат, отлично умевший скрывать свои далёкие политические цели под маской доброго мецената.