Переворот - Иван Павлович Кудинов Страница 36

— Мне кажется, Григорий Иванович, — посоветовал он Гуркину, — один день в неделю вам необходимо заниматься живописью. Отложите все дела — и на этюды. Это я вам говорю как врач.

Гуркин возмутился:

— Прошу вас впредь не говорить мне об этом. Вы заведующий здравотделом, а не личный врач председателя управы. Подумайте лучше о том, как наладить медицинское обслуживание в округе.

И спустя три дня на заседании управы Гуркин как бы уточнил и расширил эту свою мысль:

— Давайте строить больницы, интернаты, — говорил он, — чтобы дети кочевых и полукочевых инородцев росли здоровыми и могли учиться. А то вон из Бешпельтира пишут, что в единственной на всю волость школе на двадцать шесть учеников — лишь два инородца. Горный Алтай богат природой, но люди его бедны и невежественны. Кто им поможет, если не мы, представители нового национального округа? Я настаиваю на том, чтобы уже в этом году были открыты высшие училища в Чемале и Онгудае, а в Улале гимназия… И давайте же, наконец, решим вопрос об издательстве. Для начала можно было бы выпустить «Азбуку» и «Сказки» на алтайском языке.

— А шрифт?

— Шрифт епархиальная типография дает.

— Потребуется немало средств. Где их взять?

— Средства будем изыскивать через местные кооперативы, устроим заем, заручимся кредитами в центрах… Давайте действовать. Если мы это не сделаем, история нам не простит.

После совещания военный инструктор управы подъесаул Кайгородов, желчно усмехаясь, говорил подполковнику Катаеву:

— Знаете, Всеволод Львович, а по-моему, история не простит нам другое: если мы будем заниматься сейчас издательскими делами, а большевики тем временем соберутся с силами и выдворят нас отсюда. Выдворят — как пить дать!

— Да кто же заставляет вас заниматься издательскими делами? — возразил Катаев. — Наше дело солдатское — вот этим делом и будем заниматься.

9

Приснилось однажды Кайгородову, будто скачет он на белой кобылице, подаренной Аргымаем. А следом за ним на рыжих, буланых и вороных жеребчиках несется отряд молодых алтайцев, парни один к одному, бронзовеют на солнце скуластые лица, сверкают сабли в руках… «Туземный дивизион», — догадывается Кайгородов. И с этой мыслью просыпается. Видение долго стоит перед глазами.

— Какой мне сон приснился, Всеволод Львович! — встретив подполковника, мечтательно вздохнул Кайгородов. Катаев слушал с улыбкой, а выслушав, сказал:

— Кони, Александр Петрович, снятся к болезни. Не иначе, заболеете неизлечимо идеей сформирования туземного дивизиона. И не во сне, а наяву.

— А что! — подхватил Кайгородов. — Разве плохая идея? Туземный дивизион будет стоить десяти караульных отрядов, состоящих из разного сброда. Надо только внушить каждому инородцу, что дерется он за свободу Алтая, под знаменем Алтая, вооружить его… Такому бойцу равных не будет!

Вот с этой минуты мысль о туземном дивизионе не оставляла Кайгородова. Будучи по натуре человеком решительным и деятельным, он не терпел пустого разглагольствования, потому и решил приступить к делу немедленно. «Волка ноги кормят, а под лежачий камень вода не течет», — соединив две поговорки, обосновал он свое решение — тотчас, не откладывая на завтра, выехать в горы. Гуркин одобрил эту идею и попросил Кайгородова заехать по пути в Келейскую волость, население которой, сплошь состоящее из инородцев, не хотело, однако, признавать Каракорум.

— Узнайте, в чем дело, — наказывал Гуркин. — И постарайтесь убедить их в том, что заблуждаются они самым роковым образом.

— Постараюсь, Григорий Иванович, — заверил Кайгородов и, козырнув, как и подобает военному человеку, быстро вышел.

* * *

Стояло тихое парное утро. Текучие волны тумана почти до краев заполняли лога и каменистые лощины. Конь шел неторопко, и Кайгородов не беспокоил его, зная по опыту, что в многодневном пути следует придерживаться принципа: тише едешь — дальше будешь.

Часам к одиннадцати туман рассеялся, истаял, и горы открылись во всем своем непреходящем величии. Кайгородов любил эти края бывал здесь не раз, многих знал и в Шебалино, и в Теньге, и в Урсуле… Но эта поездка была особой. Вот потому, когда подполковник Катаев посоветовал взять конвой из трех-четырех гвардейцев, Кайгородов решительно отказался: «Нет! Они ж мне, ваши гвардейцы, всю обедню испортят».

И поехал один.

Поздно вечером Кайгородов добрался до Обогона. Можно было миновать его, либо не задерживаться здесь, а ехать сразу до Черного Ануя, но слишком велико было искушение — и десять верст крюка ничего не значили: в Обогоне жила знакомая учительница, бывшая монашка, кроме того, были тут доверенные люди, от которых намеревался он разведать обстановку… Хотел пробыть только до утра, но задержался еще на сутки — такая крепкая была арака[3] у обогонских друзей и такой мягкой оказалась перина у бывшей монашки… Потом он казнил себя за столь необдуманный шаг, за мягкотелость и безволие, раскаивался и давал себе слово не вилять больше, не кружить, а ехать прямо на Черный Ануй.

Так или иначе, а в Ануй приехал Кайгородов только спустя трое суток. Вернее, сначала-то он заехал в Верх-Ануйское, тут у него тоже были знакомые… Они и посоветовали ему зайти к алтайцу Мендешу, который замещал председателя сельского комитета.

Мендеш, однако, не захотел вести разговоры насчет присоединения, торопливо стал собираться, волновался и никак не мог засунуть кисет за голенище сапога. Кайгородов взял его за плечо, крепко сжал и повернул к себе:

— Послушай, Мендеш, ты чего это мечешься, как заяц в петле? Никто тебя за горло не берет и душу из тебя пока не вытряхивают… Одно спрашиваю: слыхал ли ты что-нибудь о вашем законном правительстве, которое находится в Улале и во главе которого стоит знаменитый алтайский художник Чорос-Гуркин?

— Куркин слыхал… правительств не знаю, — бормотал Мендеш, мотая головой. — Пойдем к председателю. Кужай Тобоков все знает, все скажет… А я ничего не знаю.

Кайгородов понял, что от Мендеша добиться ничего не удастся, и пошел к председателю (вернее, поехал), юрта которого находилась в полуверсте от деревни, в небольшой продолговатой лощине. Кужай Тобоков увидел их еще издалека, вышел навстречу, цыкнув на кинувшихся было с лаем собак, и те, опустив хвосты, скрылись за юртой.

Кужай был невысок, приземист, шел он как-то боком, припадая на одну ногу, и голову держал неестественно прямо, а если поворачивал, то и сам весь, всем туловищем поворачивался, лицо его при этом страдальчески морщилось, искажалось.

— Чирьи замучили, кермес их задери! — объяснил он столь странное свое состояние. — Всего испятнали. Болят — спасу нет.

— Чем лечишь? — поинтересовался Кайгородов. Кужай поморщился.

— Все уже перепробовал: и волчью