Дезертирство в Красной армии в годы Гражданской войны (по материалам Северо-Запада России) - Константин Викторович Левшин Страница 4

аномии. Понятие аномии («беззаконие», «отсутствие норм») было введено в область психологии и социологии Э. Дюркгеймом. Под данным термином он понимал такое кризисное состояние общества, человека, причинами которого являются крушение традиционных социальных институтов и норм, притом что идущие им на смену еще не успели сложиться и закрепиться. Как следствие, механизмы сдерживания (община, полиция, власть, церковь) перестают оказывать тормозящее влияние, и амбиции немалой части общества выходят за «традиционные» рамки. Американский социолог Р. Мертон связывал аномию с объективным расхождением между декларируемыми в обществе ценностями, официальными стандартами поведения и реальными возможностями и целями человека, с конфликтом между предписаниями «сверху» и поведением, которое определяется на обыденном уровне «картиной за окном». Оба воззрения могут представлять ценные методологические подходы, с помощью которых можно рассматривать дезертирство как не просто девиантное поведение, но чрезвычайно широкое явление, возникшее при разрыве с прежней системой ценностей и слома не только старого государственного аппарата, но и относительно стабильного и безопасного уклада жизни. Тем не менее необходимо помнить, что уже с 1915 г. бегство из армии и уклонение от призывов достигало впечатляющих размеров. «Духовно-нравственный распад общества в годы Первой Мировой войны, – по замечанию С. В. Ямщикова, – привел к кризису государственности, в том числе ее главного института – армии»[52]. Тектонические изменения в русском обществе 2-й половины XIX – начала XX в. проявились в том числе в массовом дезертирстве. Историк В. П. Булдаков связал вопрос понимания природы солдатского бунтарства с «осмыслением психологии превращения „человека земли“ в „человека с ружьем“ (то есть в вооруженного маргинала)»[53].

В каждую эпоху в отношениях государства и человека преобладает одна из двух «архетипических социокультурных моделей коммуникации» – «договор» или «вручение себя во власть другого»[54]. Крестьянское чувство безысходности и зависимости от высших сил нашли свое отражение в строках Ф. А. Степуна: «Солдатская вера как была, так и будет все той же: царь приказал, Бог попустил, деваться некуда, а впрочем, на миру и смерть красна…»[55] Абсолютное большинство солдат-красноармейцев – крестьяне, и их менталитет был соответствующим. Исследователь А. В. Посадский выделял в крестьянских настроениях Первой мировой войны мотив долженствования («потому что „надо“»), соответственно, они ждали от правительства исполнения своей части «договора», главным образом – в отношении семей мобилизованных[56]. В исследовании о Первой мировой войне М. В. Оськин сделал важный обобщающий вывод, отчасти применимый и к Гражданской войне: «Дезертирство, за исключением принципиального протеста против войны в силу личных убеждений, есть явление именно крестьянское, так как крестьянин почитает войну не просто за ненормальное состояние человеческого социума, но за такое его состояние, которое выбивает человека из его многовековой включенности в природу как органичной части. Неудивительно, что дезертирство было мало распространено в государствах с высокой урбанизацией»[57]. Последний тезис можно принять с рядом оговорок.

Война для крестьян принимала обличие Божьего наказания за грехи, служба носила характер религиозного ритуала. Быть призванным или избежать службы – вопрос фатального характера. В частушке начала ХХ в. пелось: «…с судьбой хорошей зародился, и в солдаты не попал»[58]. Представления о государстве-левиафане, присваивающем себе жизни подданных, не могли вызвать резко отрицательного отношения к дезертирам. Революционные потрясения, ослабление государственных институтов, крах старой «армии-каторги» и принудительные мобилизации сторон-участниц Гражданской войны в России подняли дезертирский вопрос во всей сложности на небывалую высоту.

Сколь «социологически» или «психологически» мы ни подходили бы к проблеме, нужно помнить, что дезертиры – «…продукты военной системы. Без армий не было бы дезертирства», и нельзя рассматривать их в отрыве от истории вооруженных сил[59]. При таком взгляде очевидно, что каждая армия производит собственных, «оригинальных» дезертиров, и сквозь призму дезертирства можно анализировать характерные особенности конкретной армии, в данном случае Красной армии периода Гражданской войны[60].

В 1914–1916 гг. «психологическая мотивация дезертирства была неоднозначной, не носила ни явно антивоенного или пацифистского характера, ни признаков откровенной трусости»[61]. Но по мере нарастания протестного движения в тылу, ухудшения ситуации на фронте, падения авторитета царя (а через него и сакральности власти) проявился принцип, прилагаемый и к Красной армии периода Гражданской войны: «Хуже, чем на позиции, не будет, а когда вернемся – простят»[62]. В сводках ЧК за 1920 г. отмечалось, что в дезертирской среде отсутствует политическая мотивация не служить советской власти, а преобладает мнение не служить вообще никому[63].

Какими бы вескими причинами (а их, применительно к нашей теме, могло быть огромное количество) ни был вызван акт дезертирства, он во все времена в широком мнении считался предательским и подлым деянием. Исходя из этого, понятны многочисленные попытки самооправдания дезертиров, поиск компромисса с собственной совестью. Н. Х. Реден (Вреден), говоря о распаде русской армии осенью 1917 г., писал: «Дезертиры, оставлявшие фронт, боялись общественного осуждения, пока большевики не ободрили их объединяющим кличем: „Мир – хижинам, война – дворцам!“. Подобные лозунги освободили дезертиров от чувства вины, они уже являлись домой не как побитые собаки, а напротив, как борцы за справедливое дело, готовые сражаться на внутреннем фронте»[64].

Антивоенные настроения крестьян нельзя считать проявлением их антипатриотичности, или антигосударственности, или даже антисоветизма. По словам В. В. Кондрашина, «они определялись вполне рациональными, здравыми соображениями, диктовались логикой жизни в условиях „военного коммунизма“»[65]. Представления о патриотизме как о необходимости с оружием в руках защищать лишь свою волость или губернию, до которой, учитывая масштабы страны, от фронта было еще далеко, очень крепко сидели в крестьянских головах и до революции, что неоднократно фиксировалось исследователями Первой мировой войны. Современный историк М. В. Оськин назвал дезертирство в 1917 г. специфическим социокультурным явлением, напрямую отражающим внутриполитические процессы, показателем полного крушения государственности и его атрибутов[66]. Летом 1917 г. Л. Д. Троцкий писал, что массовое дезертирство перестало быть простым результатом «порочной индивидуальной воли», а стало выражением полной неспособности, нерешительности правительства[67].

Интересно рассмотреть период 1914–1922 гг. с учетом как внутренней готовности призывника идти в армию, так и готовности социальных групп (семья, община, рабочий коллектив, учреждение) отдавать «своих» на военную службу. Мировая война унесла два с четвертью миллиона жизней, не считая пленных и калек. Общественные силы были надломлены, страна нуждалась в передышке. Именно в этот момент «мировая бойня» переходила в бойню гражданскую. Самоустранение от нее было логичным принципом поведения множества людей. Индивидуальное желание дезертировать сочеталось с готовностью различных групп укрыть их. Эта поддержка санкционировала преступление. Представления о люфте между законом (государственной позицией) и справедливостью (народной правдой) играли на руку дезертирам.

Радикальный перелом в 1917 г. произошел не только в государстве, но и в умах. Если мобилизации