Подвиг тридцатой батареи - Мусьяков Павел Ильич Страница 6

Помрачнели лица оставшихся бойцов. И опять посыпались докладные с теми же просьбами — откомандировать в морскую пехоту или в полевую артиллерию.

На исходе был четвертый месяц войны. Вражеские полчища рвались к Москве. Александер, отправивший беременную жену и трехлетнюю дочурку в столицу, тревожился за их судьбу. Наконец пришла долгожданная весточка. Жена сообщала, что доехала благополучно, что в переполненном вагоне незнакомые люди уступили ей нижнюю полку и всячески оберегали ее.

Среди горячих повседневных дел командир забывал о личном. Но по вечерам, оставшись один, он тосковал по дорогим и близким. Однажды в такие минуты он написал жене:

«...И я скучаю, и очень хотел бы видеть вас, мои родные, любимые, но это сейчас невозможно. Главное сейчас — бить врага. А потом мы с тобой заживем счастливой жизнью...»

Командир батареи не знал, что в те самые минуты, когда он пишет эти строки, Александра Алексеевна, укрывшись от очередной фашистской бомбежки в переполненном людьми подземелье метрополитена, «не оплошала»: подарила ему сына.

Александра Алексеевна сразу же написала мужу о рождении сына. Но письма задерживала военная цензура: в них указывалось место его рождения, служившее убежищем для многих тысяч жителей столицы. Александер беспокоился о семье, засыпал письмами жену и ее родных. Его письма, полные тревоги и горечи, приходили исправно. Жена отвечала ему вновь и вновь, описывая обстоятельства и место рождения сына. Понятно, что и эти письма не доходили до адресата.

Комиссар тоже часто писал жене. Бронислава Иосифовна Соловьева и трехлетний сын Леонид попали в общий поток эвакуированных, направлявшихся из Севастополя на Северный Кавказ. Соловьевы обосновались на станции Белая Глина. Жизнь была нелегкая, и Бронислава Иосифовна часто писала мужу о своих нуждах. Но письма доходили редко. Соловьев терпеливо внушал ей, что она не должна падать духом в трудностях, что ей следует поддерживать других женщин, оказавшихся в тяжелых условиях.

Письма Соловьева были проникнуты глубоким оптимизмом, он заботился о том, чтобы в письмах, которые получают офицеры его батареи от членов их семей, не было жалоб. Бронислава Иосифовна и сын комиссара Леонид Ермилович бережно сохранили его письма. Их много, большей частью это открытки.

«Вчера вечером я получил ваше письмо от 29.VIII, — пишет Соловьев, — но не сумел в тот же вечер написать ответ, так как довелось выполнять более важную работу... Пойми, дорогая моя Бронечка, что идет Великая Отечественная война, что враг коварен, силен и неумолим, что сейчас не время нам с тобой заниматься личными вопросами, ибо они, эти вопросы, нам так мешают, что мы с тобой теряем равновесие, что врагу и нужно...»

В одном из писем Соловьев рассказывает жене со слов очевидца, прибывшего на батарею, как немецкие летчики с бреющего полета расстреливали женщин и детей у днепропетровского вокзала. «Кровь стынет в жилах от его рассказов о зверствах этих гадов, — пишет Соловьев. — Нам сейчас нужно громить и громить до полного истребления этих подлецов, а не распускать нюни, так как это на руку только врагу... Большое тебе спасибо за то, что ты написала про моего незабвенного Кокины-Морокины (так в семье шутя называли Леню). Ах, дорогая, что скрывать... я порой пригрустну по вас, но ничего не могу сделать. Вы мне даже раза четыре снились, — «но это только сон...»

В общем, дорогая моя, не унывай, мужайся, в трудностях воспитываются жгучая ненависть к врагу и твердая уверенность в скором разгроме...

Будь здорова, моя милая Бронечка. Целую вас крепко, крепко. Поцелуй за меня Леонида...»

29 октября Подорожный, уже успевший заготовить много продуктов, вместе с кладовщиком Зайцевым и шофером Боркутовым рискнул поехать еще в один рейс. До Евпатории не доехали: там уже были немцы. В Саках на складах нагрузили машину и покатили обратно. На одном из перекрестков стояла немецкая танкетка. Она подпустила грузовик метров на пятьсот и открыла пулеметный огонь. Подорожный не растерялся, приказал шоферу круто свернуть в балку и по целине прорвался на усадьбу совхоза имени Фрунзе. Камеры машины оказались крепкими, и это спасло заготовителей. Когда они прибыли на батарею, в ящиках и кузове обнаружили несколько дырок от пуль врага.

Тем временем командир с комиссаром уже решили, что автомашина оказалась в окружении и Подорожный со своей маленькой командой попал в плен или погиб. Узнав о прибытии Подорожного, комиссар спустился с холма в городок, поздравил интенданта с возвращением и рассказал о положении на фронте. В это время со стороны 54-й батареи, стоявшей на окраине деревни Николаевки, донеслись глухие залпы. Эта батарея, первая из севастопольского гарнизона, открыла огонь по врагу. Ночное небо полыхало заревами пожаров. В Симферополе, Евпатории, Саках, Бахчисарае горели склады топлива, которое нельзя было вывезти. Над Севастополем в эту ночь было тихо и темно. Город настороженно молчал, ощетинившись стволами орудий и пулеметов.

4. «СТВОЛИКИ»

На всех крупнокалиберных батареях имелись стволы малых калибров для учебных стрельб. В быту они назывались «стволиками», а учебные стрельбы из них — «стволико-выми». Делалось это для экономии боеприпасов. Выстрел из 12-дюймового орудия стоит много тысяч рублей, выстрел же из 45-миллиметрового орудия — «стволика» — несколько сот рублей.

Специальными бугелями «стволик» наглухо прикрепляют к стволу орудия главного калибра, строго параллельно ему, и стреляют, наводя орудие главного калибра. Конечно, цель располагают намного ближе, да и щит делают поменьше, чем при стрельбе орудиями главного калибра, но на тренировке в наведении и в управлении огнем это почти не отражается.

Когда стали укреплять сухопутную оборону батареи, старший механик Андриенко предложил использовать для стрельбы «стволики», которые в начале войны были сняты с орудий главного калибра и сложены в мастерскую батареи. Александер поддержал механика и доложил о его предложении генералу Моргунову, тот одобрил и тут же дал задание хорошенько продумать систему использования «стволиков».

— Хорошо бы, — говорил генерал, — сделать так, чтобы «стволики» можно было использовать и в дотах, и вне их. Орудия, сделанные из этих «стволиков», должны быть подвижными. Продумайте хорошенько и действуйте. Боеприпасу для них дадим вволю.

И вот в комнате у Александера сидят Окунев, Андриенко, Соловьев, старшины башен.

— Нужно, ребята, сконструировать четыре лафета для наших «стволиков». Конечно, из подручных материалов, — говорит Александер. — Хорошо бы стволы сделать съемными, а в некоторых дотах приготовить для них стационарные лафеты. Из дота можно бить по танкам и пехоте почти без потерь среди личного состава. Но прикреплять эти четыре «стволика» к дотам намертво нельзя. Может создаться такая обстановка, когда надо будет маневрировать как целой батареей «стволиков», так и отдельными орудиями. Сроки — самые жесткие. Даю не больше десяти суток. На артмастерские особенно не надейтесь, делать все придется самим, и, вероятнее всего, из подручных материалов. При маневре потребуются и зарядные ящики. Ящики придется таскать самим, так же как и пушки, и не всегда по ровной дороге. Об этом тоже не забывайте. А то состряпаете такое сооружение, что на передвижку потребуется трактор или сотня бойцов. Надо, чтобы лафет и зарядный ящик были легкими.

— Оно, конечно, ясно, товарищ командир, но... — и Андриенко задал целую кучу вопросов: придется ли стрелять по самолетам, потребуются ли бронебойные снаряды, нельзя ли взять кое-что у виноделов из совхоза. У некоторых сельскохозяйственных машин колеса могут подойти хотя бы для зарядных ящиков. Директор совхоза В. В. Красников поделится с нами своей техникой.

Окунев тоже задал несколько вопросов тактического порядка. Он сразу схватил мысль командира. Четыре орудия, даже сорокапятимиллиметровых, — большая помощь в сухопутной обороне. Умело направленные снаряды могут принести немалый вред врагу: пробить боковую броню танка, бронемашины или бронетранспортера, разворотить щит противотанкового орудия. Это великолепное средство для «выковыривания» противника из воронок, пулеметных гнезд. Прямое попадание в пулемет сразу же уничтожит его вместе с расчетом...