Петра Куве - Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

Питер Финн, Петра Куве

Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

Посвящается Норе Фицджералд и нашим детям Рейчел, Лайему, Дэвиду, Риа; а также Косу Куве и Пауле ван Россен

Peter Finn and Petra Couvee

The Zhivago Affair. The Cremlin, the CIA and the Battle Over a Forbidden Book

Пролог. «Это «Доктор Живаго». Пусть он увидит мир»

20 мая 1956 года, ясным воскресным утром, в электричку на московском Киевском вокзале сели два человека. Они направлялись в поселок Переделкино, расположенный в получасе езды к юго-западу от столицы. Всего месяц назад растаял последний снег; пахло цветущей сиренью. Высокий блондин Владлен Владимирский был в широких брюках и двубортном пиджаке — такой костюм особенно жаловали советские служащие. Его стройный спутник выделялся в толпе; в нем сразу отличали иностранца. За модную одежду его дразнили «стилягой». Кроме того, Серджио Д'Анджело часто улыбался, что было необычно в стране, где в людях прочно укоренилась настороженность. Итальянец ехал в Переделкино очаровывать поэта[1].

За месяц до поездки в Переделкино Д'Анджело, итальянский коммунист, работавший на Московском радио, прочел в выпуске новостей культуры небольшое сообщение о скором выходе в свет первого романа Бориса Пастернака. Из короткой заметки почти ничего не было ясно, кроме того, что Пастернак написал роман, который называется «Доктор Живаго».

Перед отъездом из Италии Д'Анджело договорился о сотрудничестве с новым миланским издательством, основанным коммунистом Джанджакомо Фельтринелли. В задачу Д'Анджело входил поиск новых произведений советской литературы. Получение прав на издание первого романа одного из известнейших российских поэтов стало бы большой удачей как для него самого, так и для недавно созданного издательского концерна. В конце апреля Д'Анджело написал Фельтринелли в Милан и, не дожидаясь ответа, попросил Владимирского, своего коллегу по Московскому радио, устроить ему встречу с Пастернаком.

Поселок Переделкино стал своеобразной писательской колонией, построенной на территории бывшей дворянской усадьбы. В 1934 году правительство выделило земли усадьбы под постройку писательского городка. В девственном хвойном лесу построили дачи, на которых видные представители советской литературы могли отдохнуть от шума и суеты большого города. Территорию размером около 100 гектаров разбили на большие участки, на которых возвели около пятидесяти домов. В окрестных деревнях в деревянных лачугах жили крестьяне. Женщины носили платки[2], а мужчины ездили в санях, запряженных лошадьми.

Дачи в Переделкине выделяли виднейшим советским литераторам. Ближайшими соседями Пастернака были Константин Федин и Всеволод Иванов. В паре улиц от Пастернака жили самый любимый детский писатель Советского Союза Корней Чуковский и литературный критик Виктор Шкловский.

Хотя жизнь в Переделкине на первый взгляд казалась идиллической, и на писательский поселок падала тень Большого террора. Многих тамошних обитателей в конце 1930-х годов арестовали и репрессировали. Исаака Бабеля и Бориса Пильняка арестовали на дачах в Переделкине. Их дома передали другим писателям.

По переделкинской легенде[3], Сталин как-то спросил Максима Горького, отца советской литературы и одного из основателей школы социалистического реализма, как живут писатели на Западе. Когда Горький ответил, что они живут на собственных виллах, Сталин приказал основать Переделкино. Неизвестно, так ли было на самом деле, но в Советском Союзе писатели составляли привилегированную касту. В их профессиональном объединении, Союзе писателей СССР, насчитывалось почти 4 тысячи членов. Литераторов осыпали благодеяниями, немыслимыми для обычных советских граждан, которые часто ютились в тесных квартирах и вынуждены были выстаивать огромные очереди за самыми элементарными товарами. Вот как описывал эту систему Чуковский: «Окутывали писателей коконом удобств[4] и окружали их сетью шпионов».

Романы, пьесы и стихи считались важными орудиями массовой пропаганды, которая поможет привести массы к победе социализма. Сталин ожидал, что писатели будут в прозе или стихах прославлять строительство социализма, отразят в своих произведениях выдающиеся достижения рабочих и колхозников. В 1932 году на встрече с писателями в доме Горького Сталин произнес тост в честь рождения новой литературы: «Производство душ[5] важнее производства танков… Здесь кто-то правильно сказал, что писатель не должен сидеть на месте, что писатель должен знать жизнь страны. И это правильно. Человек перековывается самой жизнью. Но и вы тоже поможете перековать его душу. И вот почему я поднимаю свой бокал за вас, писатели, инженеры человеческих душ».

Выйдя со станции, Д'Анджело и Владимирский проследовали мимо огороженной летней резиденции патриарха Русской православной церкви, перешли речку у кладбища. Дороги еще не просохли. Они повернули на узкую улицу Павленко на краю поселка. Там жил Пастернак. Д'Анджело не знал, чего ожидать. Он, конечно, навел справки. Пастернака считали чрезвычайно одаренным поэтом; многие западные литературоведы отмечали, что его творчество ярко выделяется на фоне вялых советских стихов. Сам Д'Анджело Пастернака не читал. В советских правящих кругах талант Пастернака признавали, однако считали не слишком благонадежным. Его произведения подолгу не печатали. Пастернак зарабатывал на жизнь переводами иностранной литературы; он считался одним из лучших переводчиков пьес Шекспира и «Фауста» Гете на русский язык.

Дача Пастернака стояла среди сосен и берез; двухэтажное здание шоколадного цвета с окнами-эркерами и верандой напоминало типичный американский деревянный дом. Подойдя к калитке, гости увидели хозяина — 66-летний писатель в старых брюках, куртке и в резиновых сапогах работал в саду. Помимо плодовых деревьев, кустов и цветов, семья выращивала овощи. Пастернак показался Д'Анджело очень привлекательным человеком, на удивление моложавым. Казалось, его удлиненное лицо высечено из камня. На нем выделялись полные чувственные губы и живые карие глаза. Марина Цветаева считала[6], что Пастернак похож одновременно на араба и его коня. Многие приезжавшие в Переделкино вспоминали, как он иногда замирал, «…полузакрыв раскосые карие глаза[7], отвернувшись и напоминая упирающегося коня». Пастернак приветствовал гостей крепким рукопожатием. Его улыбка была лучезарной, почти детской. Пастернак любил принимать гостей из-за рубежа — редкое удовольствие в Советском Союзе, стране, которая приоткрыла границы только в 1953 году, после смерти Сталина. Еще один гость с Запада, побывавший тем летом в Переделкине, оксфордский философ Исайя Берлин, говорил, что опыт от общения с писателями похож «на разговоры с жертвами кораблекрушения[8] на необитаемом острове, которые на протяжении десятков лет были отрезаны от цивилизации, — все, что они слышали, казалось им новым, волнующим и восхитительным».

Хозяин и гости сели на две деревянные скамейки. Услышав фамилию Серджио, Пастернак очень обрадовался и несколько раз повторил ее своим басовитым голосом, немного в нос. Он поинтересовался ее происхождением. Д'Анджело ответил, что фамилия по происхождению византийская, но довольно распространенная в Италии. Пастернак принялся вспоминать о своей единственной поездке в Италию летом 1912 года, когда он был 22-летним студентом Марбургского университета, где изучал философию. Путешествуя в купе поезда 4-го класса, он посетил Венецию и Флоренцию, но деньги у него кончились задолго до того, как он добрался до Рима. Он ярко написал об Италии в своем автобиографическом наброске «Охранная грамота», в том числе о том, как был в Милане полдня и не запомнил его. Он подходил к городскому собору, который все время менялся, в зависимости от перекрестков, с которых он последовательно открывался. «Он тающим глетчером[9] неоднократно вырастал на синем отвесе августовской жары и словно питал льдом и водой многочисленные кофейни Милана. Когда наконец неширокая площадь поставила меня к его подошве и я задрал голову, он съехал в меня всем хором и шорохом своих пилястр и башенок, как снежная пробка по коленчатому голенищу водосточной трубы».

Через сорок пять лет имя Пастернака окажется неразрывно связанным с Миланом. Совсем недалеко от собора, если пройти стеклянную сводчатую галерею Виктора-Эммануила II и театр Ла Скала, находится улица Андегари. В доме номер 6 помещалось издательство Фельтринелли, человека, бросившего вызов Советскому Союзу. Он первый издал «Доктора Живаго».

Беседы с Пастернаком часто превращались в его монологи. За ясными пассажами следовали сумбурные и запутанные, а живые и конкретные образы сменялись темными и неясными. Иной раз казалось, что понять его совершенно невозможно, как вдруг речь его снова обретала ясность и простоту. Исайя Берлин вспоминал: «Пастернак говорил великолепными закругленными фразами[10], и от его слов исходила необъяснимая сила». Д'Анджело слушал Пастернака как завороженный. Наконец Пастернак опомнился, извинился за то, что долго говорит, и спросил гостей, по какому делу они приехали.