Виктор Конецкий - Затрашние заботы Страница 11

– Да.

– Уже роса.

– Я люблю запах смородины…

– Так пахнет только черная.

– Да. В семь тридцать мы снимаемся.

– К зиме отец связывает кусты веревками. Чтобы не поломал их снег.

Вольнов не знал, что говорить и делать дальше. Он понимал только одно – невозможно уйти сейчас, вот так… Если он уйдет, вернется пустота. И только эта женщина в запылившихся туфельках сможет помочь ему, но она останется далеко. И с каждым часом будет все дальше, потому что суда каравана поплывут на восток.

У Двины все шипел, ровно и бесконечно, пар и чавкали ковши земснаряда.

– Уже роса, – сказала она. – У меня волосы совсем тяжелые от нее.

– Все это, наверное, глупо… Мне уходить? – с отчаянием пробормотал он.

«Я просто должен взять ее на руки, – подумал он. – Я должен взять ее на руки – и все. Но я никогда не решусь сделать это, если она сама не поможет мне решиться. Я повернусь и уйду, и останусь один, и буду стискивать кулаки от тоски по тебе. И весь рейс мне будет пусто и плохо от тоски по тебе. Ну, помоги, помоги мне… я не могу ни на что решиться сам.»

– Боже мой, боже мой, – сказала она, закрыв глаза ладонями. – Что это происходит… И вы сейчас никуда не уйдете. И вы это знаете…

Она дотронулась до деревянного засова на палисаднике, и калитка сама зашелестела и отворилась, приминая желтые высокие цветы. Цветы закачались, кивая ему лохматыми сонными головами.

Она шла впереди, то и дело трогая пальцем губы и морща брови, а у крыльца прошептала:

– Ступеньки скрипят, особенно третья – та, где дырка от сучка… Умоляю вас – тихо!…

Потом темнота лестницы, запах незнакомого дома и скрип третьей ступеньки, на которую он, конечно, наступил.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

– 1 -

Вольнов спал, все время чувствуя, что сейнер двигается вперед, дизель стучит нормально и в печурке не погас огонь, от которого жарко ногам. Но кроме этих привычных и покойных ощущений его тревожило шуршание и трепыхание за тонким бортом, тот скрежещущий, неприятный звук, с которым цеплялись за обшивку льдины, обламываясь и подныривая под судно.

Вольнов спал тяжелым, нездоровым сном. В кубрике было душно, пахло каменноугольным дымом, нагревшейся краской, сырой одеждой.

Скрежет за бортом, всхлипывания стиснутой между льдом и бортом воды, сотрясения корпуса становились все сильнее. И Вольнов стянул с себя пелену усталости и забытья и сел на койке.

Ему что– то снилось опять. Он спал три часа восемь минут, и все это время ему что-то снилось

Вольнов выпил кружку пахнущей железом воды и полез по трапу наверх.

Рубка была пуста. Только подрагивал отключенный штурвал. Очевидно, старпом перебрался на верхний мостик. Оттуда удобней управлять судном во льдах.

Шел дождь. Он косо падал на льдины, мутил воду в разводьях, стучал по брезентовым обвесам. Тучи висели совсем низко и неподвижно.

Рассвет занимался над Восточно-Сибирским морем.

Это было уже пятое море, которое оставалось у них по корме. Позади были Белое, Баренцево, Карское море и море Лаптевых

Впереди по курсу, у горизонта, льдины сливались в сплошной белый барьер. Суда каравана еще сохраняли строй двух кильватерных колонн. В голове каждой колонны дымили густым, перекрученным дымом ледоколы.

Вольнов поднялся по скоб-трапу на верхний мостик. Пахнуло дизельным выхлопом. Дождевые капли брызнули в лицо сырым холодом. На перевернутом пожарном ведре сидел Корпускул и спал, уперев голову в тумбу прожектора. Старший помощник сам стоял у штурвала.

– Когда вошли в перемычку? – спросил Вольнов, снимая с леерной стойки бинокль.

– Минут тридцать, товарищ капитан, – сипло сказал старпом.

– Почему не разбудили меня? Почему спит вахтенный? И возьмите больше вправо.

Впереди тяжело плюхалась сырая растрепанная льдина. Ее бок был измазан красным. Когда караван проходит ледовую перемычку, за ним всегда остаются красные следы – сурик с днищ.

– Разве это такой лед, чтобы будить вас? – спросил старпом. – И что делать вахтенному, если я сам стою на рулю? А люди устали как собаки.

– Сбрили бы вы усы, старпом, – сказал Вольнов и стал протирать стекла бинокля. Старпом выпятил вперед подбородок. Он был упрям и задирист. И молод. Ему хотелось самому воевать со льдами и туманами. Он был маленького роста, но страшно жилистый, верткий, с яркими коричневыми глазами. В правом среди коричневого застрял острый кусочек черного, и поэтому взгляд старпома был плутоватый.

Вольнов поднял бинокль. Сквозь линзы мир вокруг казался цветистей и веселее. Вольнов отрегулировал резкость по перекрестью рей на ледоколе. Ледокол шел на милю впереди. Его широкая корма желтела чистой палубой. Под урезом кормы кипела зелено-белая бурунная струя. Кто-то одетый в одну только красную майку прошел по корме, потянулся, зевнул. Был виден даже парок над голыми плечами.

– Брр! – сказал Вольнов и невольно поежился.

– Скоро опять туман будет, – сказал старпом и шмыгнул носом.

Вольнов перевел бинокль на небо у горизонта. По низким тучам расплывались темные и белесые полосы – отражения воды и ледяных полей.

– Тучки заболели ангиной, – сказал Вольнов. Рукава ватника уже плохо гнулись, набухли влагой.

Айонский ледяной массив… Всегда тут что-нибудь случается. Ветер с норда. Он и нагнал сюда льды. И теперь приходится идти на юг вместо востока. Противно, когда не приближаешься к цели. Но дизель стучит, и флаг не обвисает на гафеле – значит, все еще не так плохо. Уже больше половины пути осталось за кормой. Обнаглели люди. Они все идут и идут впереди на этих челноках с обшивкой толщиной в ноготь.

По правому борту открывался берег – мыс Шелагский, черный, морщинистый, черствый.

Караван растянулся. Уже несколько сейнеров вышли из строя, не успев проскочить в раздвинутую ледоколом лазейку.

Льдины лежали на густой, маслянистой воде бесшумно и невозмутимо. Трудно было заметить на глаз их движение. Но они двигались, черт бы их побрал. Они будто нюхом чуяли, где есть еще незанятые пространства, и сразу подтягивались туда и закрывали полыньи. От льдин тянуло сырым, мозглым холодом, как из земляного погреба. Они пахли не свежестью, а затхлой прелостью осенних листьев.

Вольнов засунул руки в тесные карманы ватника. Руки мерзли.

– Есть хотите? – спросил старпом.

– А что-нибудь осталось от ужина? Старпом усмехнулся и потер свои белобрысые усы черным от давней грязи пальцем.

– Для кого осталось, а для кого и нет.

– Жук ты, одесский жук, – сказал Вольнов. – Признайся наконец, сколько ведер картошки в Тикси продал?… И прибавь оборотов… Хотя я сам…

Он дунул в переговорную трубу, прикоснувшись губами к холодной, позеленевшей от сырости меди раструба. В машинном отделении слабо пискнул свисток. Вахтенный моторист внизу вынул заглушку, и переговорная труба сразу густо наполнилась лязгом и гулом двигателя.

– Ершов слушает!

– Прибавьте еще десять оборотов! – крикнул Вольнов. – И внимательнее на реверсе: входим в тяжелый лед.

– Мясные консервы в духовке на камбузе, открытая банка, – сказал старпом.

– Я тебя спросил о картошке.

– Глеб Иванович, вы меня сейчас опять воспитывать будете? – жалобно заныл старпом. – Не надо, а? Ведь все равно бесполезно… Меня в шестилетнем возрасте исключили из детсада за аморальность. Я частушку все пел: «Очень рваная зада у нашего детсада…» Вот меня и исключили. И с самых тех пор я воспитанию не поддаюсь.

– Черт бы тебя побрал, кулик одесский, – сказал Вольнов и засмеялся. – Твое счастье, что не пойман – не вор.

Старпом продал зимовщикам в бухте Тикси несколько ведер картошки. Конечно, не по своей цене. Это была первая свежая картошка, которую видели тиксинцы, и они не жалели на нее денег. А старпом купил на всю выручку оленины, и команда была довольна.

– И кипяток еще не остыл, наверное, – сказал старпом. – Попить можете с малиновым экстрактом.

– Хорошо, – сказал Вольнов. Он наконец вспомнил сон, который ему снился.

Ему приснилась Агния. И было странно, что он сразу не вспомнил сна, потому что весь перегон он думал о ней. Ему снилось, что они едут в каком-то быстром поезде, наверное «полярной стреле», в одном вагоне, но в разных купе, потому что она не одна. С ней муж и дочка.

И вот он сидел один в своем купе, думал о ней, и вдруг она пришла, села напротив на диван. Они молчали, глядели в окно на березовые леса, за стеклом летел дым. Потом она сказала, что очень хочет малинового льда. И на первой же остановке он сошел, бросился искать мороженщицу, нашел ее, и залил лед малиновым экстрактом, и принес его, но поезд уже ушел. Здесь он проснулся, но ему почему-то не было плохо на душе. Наверное, во сне он очень верил в то, что она любит его и простила его и что ей тоже грустно. Но это было только в первый момент после сна. А потом чувство вины перед ней вернулось.