Николай Кондратьев - Маршал Блюхер Страница 11

…Очнулся на операционном столе. Услышал наполненный состраданием голос:

— Такой молоденький, такой хорошенький и столько крови потерял. В чем только душа держится…

— Ничего, выкарабкается. У него сердце в две лошадиные силы. Займитесь им лично, Машенька. И незамедлительно…

«Доктор. И говорит с трудом, видно, очень устал, — подумал Блюхер. — Не успевает пули и осколки вырезать…»

Страшная боль оборвала мысли. Скорее догадался, чем понял, — несут. Когда клали на койку, потерял сознание.

Пришел в себя на носилках. Словно сквозь сон, услышал:

— Я так и думала —не выживет. Восемь осколков профессор извлек. Всего насмотрелась, но такую вот страсть впервые видела.

Носилки закачались.

«Куда это они меня? — испугался раненый. — Живого могут похоронить. Какая чугунная немощь, ни сказать, ни двинуть рукой. Сейчас бросят на повозку, отвезут на кладбище, зароют в братской могиле. Как же им дать знать, что я еще не умер?»

Блюхер с трудом приоткрыл тяжелые, непослушные веки. Увидел белый халат, бородатое отупевшее от усталости лицо.

Санитары по отлогой лестнице спустились вниз.

«В подвал. В морг несут, — догадался Блюхер, — Должно быть, подбирают партию покойников. Утром хоронить будут. А что они сейчас сделают? Бросят или положат? А чего им мертвеца‑то укладывать? Швырнут! Разобьют голову…»

Санитары поставили носилки. При слабом свете Блюхер увидел склонившееся над ним бородатое лицо. Широко открыл глаза.

— А ведь он вроде бы глядит, — усомнился бородач. — Может, немножко оживел?

— Куда там. Сестра Карташева сказала, пульса потерялась. Не шевелится и не стонет. Значит, полный мертвец. Они ведь тоже глядят, да ничего не видят.

Вали, с богом, на боковую.

И носилки перевернули.

Блюхер стукнулся о цементный пол. Свирепая боль захлестнула сознание…

И очнулся от такой же неумолимой боли в левом бедре и в предплечьях. Те же носилки, неторопливые, мерные шаги, бородач, чем‑то напоминающий деда Василия. Отлогая лестница. Вот сейчас вынесут на улицу, свалят на санитарную двуколку, задернут брезентом и отвезут на кладбище. Братская могила готова. Хоронят каждый день. Вот и последняя ступенька. Сейчас повернут налево, к двери…

Санитары пошли прямо. В палату. Положили на койку. К Блюхеру подошел профессор Пивованский. Долго щупал костлявую бескровную руку. Сказал строго:

— Я так и чувствовал — пульс с трудом, но прощупывается. Поспешили вынести в морг. Поймите, это редкий случай в моей практике. Требуется особое внимание.

Уделить особое внимание одному раненому было невозможно. В госпиталь непрерывно поступали покалеченные солдаты и офицеры. Ночью, измученная стонущими и умирающими, дежурная сестра не обнаружила признаков жизни у Василия Блюхера и отправила его в подвал.

Блюхер очнулся от холода. Сквозь маленькие оконца робко пробивался розоватый рассвет. С потолка срывались и разбивались о пол крупные капли. Скосил глаза направо, увидел острый нос и желтые скулы. Глянул влево — забинтованная рыжей марлей голова и крупные оскаленные зубы. Кругом мертвецы. На братскую могилу хватит. Теперь‑то, наверное, похоронят… А может быть, это только дурной сон. Проснусь на койке… Шаги.

Тащут нового покойника или будут уносить, освобож–дать помещение? Как же привлечь их внимание? И рта не раскрыть.

Подошли санитары. Поставили носилки. Один из них уперся сапогом в бок Блюхера и, вплотную отодвинув к забинтованному, как бы пригасил мысли.

…На утреннем обходе главный хирург профессор Пивованский не нашел Блюхера. Спросил сердито:

— А где же наш редкий случай? Где Блюхер?

— Там внизу. Ночью умер.

— Поторопились. Не могли дождаться меня!..

— Мест не хватает, профессор. Все везут и везут…

— Сейчас же доставьте в палату. Хочу лично убедиться.

Блюхера принесли из покойницкой. И чуткие, умелые руки опытного хирурга уловили чуть тлеющую ниточку жизни.

Пивованский приказал:

— Согревающее. Новокаин. Даже коньяк. И предупредите всех сестер: без меня Блюхера не выносить ни в коем случае. Такое могучее сердце! Понимаете, он не может умереть. Не имеет права, черт возьми!

Несколько дней Блюхер лежал неподвижно, без видимых признаков жизни. Не чувствовал уколов и только во время перевязок, когда отдирали бинты от ран, приходил в себя… И с каждым днем нарастала уверенность — буду жить.

Весна раскрывала почки, распахивала окна, и в палаты, пропахшие йодом, камфарой и прелой кровью, врывался свежий, густо настоенный первыми цветами воздух. Очень хотелось говорить, читать, сообщить родным о воскрешении из мертвых. Три месяца не писал. Наверное, в церкви села Георгиевского на Раменье уже отслужили панихиду по убиенному воину Василию. Пусть радуется родня, и пусть себе молятся за здравие.

Пришло время, и Василий Блюхер попросил Марию Карташеву:

— Сестрица, позовите, пожалуйста, профессора Пивованского.

— А что случилось? Чем вы недовольны?

— Наоборот, очень доволен. Об этом и хочу ему сказать.

— Ну, это, голубчик, не к спеху. На фронте плохо. Наши отступают. Не знаю, как только профессор держится на ногах. Необыкновенной силы воли человек.

— Не человек — бог! Трижды от смерти спас!

— Смотрите, какие бурные восклицания! Опять упадете в обморок.

— И вы мигом отправите в морг.

— О, злюка! Не переутомляйтесь, отдохните, а не то пропустите самое важное — государя императора. Что, не верите? Такими вещами не шутят. Ждем высочайший визит. Все начальство трепещет.

Громко застонал сосед, и Карташева поспешила к нему. Вытерла лоб, попросила:

— Успокойся, голубчик. Успокойся, миленький. На живом все заживет.

— Пить, сестрица. Горит в нутрях все.

— Нельзя тебе пить, Савельев.

— Не томи, один конец.

— Ладно, принесу одну ложечку.

Блюхер лежал на боку и хорошо видел: тощие, желтоватые руки, тонкую, бледную шею, жадно глотающие воздух, искусанные губы. Тяжело. Мучается. Хватит ли силенки?.. А ведь, наверное, есть женка, детишки. Надо Савельева как‑то подбодрить…

В палату вбежала сестра Карташева:

— Солдатики–братики! Его императорское величество… Потерпите немножечко. Не стоните, пожалуйста. Кто спит, мигом проснитесь, голубчики.

Заскрипели койки. «Поднимаются на локтях, поворачиваются к двери, — догадался Блюхер. — А вот я не могу. Все‑таки интересно посмотреть на это самое величество».

Слышны незнакомые поскрипывающие шаги. Голос лечащего врача, быстро называющий звание и фамилию раненых. Какое‑то торопливое, неразборчивое бормотание. И только один, должно быть фельдфебель, не растерялся, молодцевато, зычно гаркнул:

— Покорнейше благодарю, ваше императорское величество!

«А вот благодарить‑то и не за что. От меня‑то не дождется», — зло усмехнулся Блюхер, прислушиваясь к легкому металлическому позваниванию, словно трясли разменную мелочь.

В узком проходе показались «их величество» и свита. Царь шел впереди. Ничего царственного, величественного в его облике Блюхер не обнаружил. Рыжеватый, красноносый, с опухшими тяжелыми веками. И наряд какой‑то странный, нелепый: солдатская гимнастерка, суконные шаровары и хромовые ярко надраенные сапоги. На груди сиротливо болтается Георгиевский крестик. Тоже вояка! За царем шел кто‑то длинный, лысый и на вытянутых руках нес открытую обшитую атласом коробку. Не оборачиваясь, царь опускал руку в коробку, вытаскивал медаль или крест и клал на подушку, рядом с лицом раненого. Движения были усталыми, равнодушными. И только на минуту лицо царя резко изменилось. Лечащий врач громко объявил: «Рядовой Иван Савельев». Раненый изо всех сил оперся ладонями на край койки, сел, хотел что‑то сказать, но густая темная кровь хлынула горлом и окропила протянутую руку царя. Он быстро отдернул ее и брезгливо вытер о белую простыню. Ладони Ивана Савельева соскользнули с кровати, и он тяжело опрокинулся навзничь.

Лечащий врач подозвал сестру Карташеву:

— Немедленно вызовите санитаров и вынесите. Как нехорошо получилось!

Василий Блюхер заметил — лицо царя перекосилось от ужаса. Теперь он не брал, а хватал и торопливо раскладывал на подушки кресты и медали. Словно они были горячими и жгли пальцы. И, закончив обход, царь Николай неловко повернулся и поспешил к выходу.

В дверях он столкнулся с бегущими санитарами и чуть было не угодил на носилки. Оробевшие солдаты прижались к стенке и, пропустив свиту, поплелись к койке Савельева. Укладывая мертвеца на носилки, бородач сурово заметил:

— Тянулся Ванька к Георгиевскому кресту, а получил сосновый. Эх, наша жисть — копейка. Ну, поехали, приятель, на тот свет…

«Жизнь — копейка, — невольно повторил Блюхер. — Такой неказистый, такой плюгавый, а сколько людей зря погубил…»