Александр Лебедь - За державу обидно Страница 13

На этом смерти не кончились. К тому времени многие курсанты были женаты, а поскольку мгновенно разнесся слух, что погибла, по крайней мере, половина первой и второй роты, у двух будущих мам случились выкидыши, а узнав о гибели единственного внука, умерла от разрыва сердца бабушка Пертюкова. Похороны описывать не хочу.

Над плацем в училище стоял страшный погребальный плач родственников-погибших. Значительно позже это стало рядовым явлением: гибель, похороны, слезы, а тогда это было чрезвычайным происшествием. Мы сейчас утратили что-то большое и важное, перешли ту грань, которую людям переходить не следует. Общество, в котором происходит массовая систематическая гибель людей, течет кровь, льются слезы, — трудно назвать человеческим.

То лето было ознаменовано для меня еще одним неприятным эпизодом. В июле я повез курсантов на стажировку в Псковскую воздушно-десантную дивизию. Они должны были в качестве командиров взводов осуществлять подготовку 237-го полка и ряда частей дивизионного подчинения к учениям и принять в них участие. Особенностью готовящихся учений было то, что 76-я воздушно-десантная дивизия носит почетное наименование Черниговской и традиционно, на протяжении ряда лет, укомплектовывалась солдатами из самого Чернигова и его окрестностей. Десантный полк должен был десантироваться на полигон близ Чернигова. Естественно, в родных краях ударить в грязь лицом было нельзя. Поэтому подготовка к учениям шла с особым подъемом. Перед началом учений курсантов распределили по ротам. Как командир роты я осуществлял общий надзор и первый и последний раз в жизни прыгал на учениях из любви к искусству, как свободный художник, так как курсанты были в подчинении других командиров.

При подходе к площадке приземления техник предупредил нас, что ветер на площадке на пределе, и порекомендовал быть максимально собранными при приземлении. Отделившись от самолета и обозрев с воздуха площадку, я понял, что «на пределе» — это очень мягко сказано. Сотни парашютистов тащило по площадке. Десантники помогали друг другу гасить купола. Мне сразу же вспомнилось 26 мая, так как впечатления были еще свежи в памяти.

В воздухе обстановка была тоже не сладкая. Купола сильно раскачивало. Ветер был какой-то злобно-порывистый и, как потом выяснилось, превышал предельно допустимые нормы. Скорость отдельных порывов достигала 10–11 метров в секунду. Парашютисты сходились, и смотреть нужно было в оба. При приземлении мне повезло. Я шлепнулся на раскаленную щедрым украинским солнцем дорогу, покрытую толстым (10–12 сантиметров) слоем пудрообразной пыли. Пыль смягчила удар, но везение тут же кончилось. Ветер дул вдоль дороги. Я пошел, как глиссер: взрезал эту пыль, дышать стало совершенно нечем.

Всех нас воспитывали в том духе, что парашют всегда нужно беречь и резать его можно только в самых крайних случаях. Тут я решил, что такой момент настал. Перевернулся на спину, достал нож и приготовился полоснуть по стропам. Но дорога неожиданно повернула, и парашют врезался в большой куст. Я, не выпуская ножа из рук, мгновенно вскочил и, забежав против ветра, погасил парашют.

Я огляделся по сторонам. Количество освободившихся от подвесной системы десантников все возрастало, и они помогали очередным приземляющимся гасить купола.

А тем временем все новые тройки АН-12 осуществляли выброску парашютистов. Мне торопиться было некуда, и я стал наблюдать за десантированием. Вдруг увидел заходящего на меня солдата, который шел на землю боком и даже не пытался развернуться по ветру. Не исключено, что он получил травму при отделении от самолета, и я решил его поймать. Солдат ударился о землю в 50 метрах от меня. Купол был мгновенно подхвачен порывом ветра и с большой скоростью двигался в мою сторону. Я схватил купол за вытяжной парашют и попытался развернуть купол против ветра. Но порыв ветра был настолько сильным, что мне это не удалось. Не сумев развернуть купол, я полез под кромку, продолжая удерживать вытяжник двумя руками. Выбравшись из-под кромки, я узрел бойца, который стоял на четвереньках и смотрел на меня совершенно бессмысленным взглядом. «Забегай!» — прокричал я, но солдат не отреагировал. Я повторил команду — та же реакция. На третий раз я решил привлечь его внимание с помощью жеста, и опять та же реакция. Тут ветер подул сильнее и вырвал у меня из рук вытяжник. Образовалась интересная композиция: наполненный ветром купол, стропы, идущие к солдату, и внутри этого пучка строп — я. Стропы звенят под ногами, стропы хлопают возле головы, и вся эта система с неимоверной скоростью мчится по полю.

Более дурацкое положение трудно себе представить. Сам залез в капкан, из которого трудно выбраться. Но, на мое счастье, промчались мы не более 100–120 метров. За что зацепился парашют, не помню, но этих мгновений хватило, чтобы я рыбкой выскользнул из капкана, с яростным облегчением вцепился в вытяжник. Тут и солдата скачка по полю привела в чувство, и он, вскочив на ноги, забежал против ветра. Наконец вдвоем мы погасили купол. Если бы кто-нибудь засек, с какой скоростью я бежал, то могло быть покушение на мировой рекорд.

Я объяснил солдату популярно и красочно, что о нем думаю, и двинулся в сторону сборного пункта.

Десантирование завершилось, и, к счастью, погибших на этот раз не было. Но три человека сломали по две ноги. Около двадцати — по одной, несколько человек — руки и ключицы, майор доктор умудрился оторвать порядочный кусок верхней губы и перешел в разряд вечно улыбающихся, а уж в той или иной степени ободраны были все.

Но… Начинались учения. На краю площадки взревели танковые двигатели, и танковый полк пошёл в атаку на парашютно-десантный. На широком фронте огромная, лязгающая гусеницами, щедро гремящая выстрелами туча пыли накатилась на полк, все покрылось мраком и мглой. Будь этот бой реальным, трудно сказать, чем бы он закончился. Я дальше 50 метров ни вправо, ни влево ничего не видел. Подозреваю, что сидящие под раскаленной броней танкисты видели еще меньше, и как никого не раздавили в этой неразберихе — для меня до сих пор остается загадкой. «Огонь» велся весьма интенсивно с обеих сторон, посредники в конечном итоге отдали предпочтение десантникам.

Выполнив ближайшую задачу, выйдя в пункты сбора, полк начал, как принято, зализывать раны. Лесок, на опушке пень, на пне стоит обычная алюминиевая солдатская миска, наполненная йодом. У миски — фельдшер-солдат совершенно непроницаемым лицом, в руках квач — лучина с намотанным бинтом. К нему — длинная очередь травмированных. Фельдшер макает лучину в миску и мажет ободранные места очередному страдальцу. Слышится зубовный скрежет, и округу оглашает сочный русский мат, хохот, обычные солдатские подначки.

Но к вечеру черниговцы-десантники начали оглаживать свои перышки. Как-никак родная земля. Остатки вечера, частично ночи, ушли потом на приведение внешнего вида в порядок, и утром большой колонной полк двинулся в Чернигов. Встречали десантников с оркестром, море цветов, улыбок, теплые речи.

Но были и издержки. Мамы, папы, дедушки и бабушки, друзья и приятели, одноклассники и одноклассницы буквально растянули солдат по домам и клубам, по знакомым и незнакомым.

Все пережитое на десантировании, радость встречи вылились в нормальную российскую пьянку. Весь вечер и всю ночь пришлось собирать загулявших парашютистов. Картина впечатляющая, но описывать ее нет смысла. Но, к чести черниговцев, в конечном счете утром все до единого встали в строй, и полк организованно, эшелоном, отбыл в Псков. Тяжело травмированных оставили в местном госпитале, а человек 30 с отдельными переломами посадили в классный вагон вместе с оркестром, и они поехали лечиться домой. Во все времена (кроме военных) эшелоны имеют ту неприятную особенность, что часами простаивают на отдельных станциях и полустанках. На каждой такой остановке оркестранты заботливо выносили и выводили закованных в гипсы и бинты офицеров, солдат, сажали их в полукруг, становились сзади, и над станцией неслись звуки самых бравурных маршей. Смотреть на эту композицию без смеха было невозможно. А смех, как известно, лучшее лекарство от боли.

Этих курсантов я как командир роты выпустил в 1977 году, подавляющее большинство молодых офицеров прошло через горнило афганской войны и не без потерь. Первым погиб лейтенант Иван Иванович Прохор. Всего же из этого выпуска вернулись домой в цинковом обрамлении 9 человек.

Новый набор я вел с меньшим энтузиазмом, чем предыдущий. После первого курса я написал рапорт с просьбой отправить меня для дальнейшего прохождения службы в войска. Училище мне, честно говоря, надоело, хотелось чего-то нового.

В ответ мне было объяснено, что я карьерист, что каких-то два года прокомандовал ротой и уже намерен уйти. Было предложено прокомандовать еще хотя бы год, а потом уже заикаться о переводе.