Олег Айрапетов - Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). 1917 год. Распад Страница 14

Милнер, которого Ллойд-Джордж ценил за способность к творческим идеям, отреагировал на чтение «меморандума» довольно тривиально, что, впрочем, объясняется его положением. Он ответил, что не имеет полномочий для обсуждения внутриполитической ситуации в России. В этом его поддержал генерал Вильсон. Однако Милнер все же пообещал довести до императора положение дел в Земгоре и далее попытался все же найти выход из тупика. Он сказал, что на предстоящей аудиенции «охотно заявил бы Его Величеству, хотя ему и не следует этого делать, что, по его мнению, русскому царю следовало бы назначить князя Львова министром внутренних дел»61. Князь Львов тотчас же заявил, что он не мог бы занять этого поста, но подчеркнул, что он вполне понимает точку зрения лорда Милнера. Эти слова должны были произвести весьма сильное впечатление на британцев.

Видный общественный деятель убеждал их в неизбежности революции, вызванной непрофессионализмом действий правительства, претендуя, таким образом, на некое знание, реализация которого могла бы избавить страну от надвигающейся катастрофы, но отказывался даже обсуждать свое вхождение в правительство. Кроме этого, глава британской делегации заявил думцам, что по возвращении на Родину сообщит «своему правительству все, что ему стало известно»62. В последнем, правда, можно было не сомневаться. Очевидно, этому сообщению мы во многом обязаны анализу Февральской революции, который дал глава английского правительства: «Как и все революции, российская революция представляла собой запутанную историю. Весьма различные и резко противоположные силы вызвали ее к жизни. Здесь были генералы, которые хотели только заставить царя отречься от престола, чтобы учредить регентство и освободиться от интриг и мелочного контроля придворных кругов. Здесь были демократические лидеры Думы, которые хотели создать ответственное конституционное правительство. Здесь были нигилисты и анархисты, которые хотели вызвать всеобщее восстание против существующего порядка. Здесь были интернациональные коммунисты, которые хотели создать марксистское государство и III Интернационал. Невозможно было предвидеть, которая из этих различных сил одержит победу и завладеет рулем революции. Основная масса народа в России желала лишь хоть какой-нибудь перемены. Эти люди требовали пищи и топлива»63. Эти чувства и хотели оседлать либералы. Им тоже хотелось перемен.

С Думергом в Москве встречались практически те же люди. Говорили они то же самое, может быть, даже в более резких тонах. Гучков заявил французскому министру, что главной задачей является борьба не с внешним, а с внутренним врагом, единственной в России силой, не желающей победы, – Царским Селом64. Тогда же в Первопрестольной состоялись встречи представителя Франции с Львовым и Челноковым. Главы союзов произвели на Думерга сильное впечатление. Они тоже жаловались на правительство, причем особенно отличился Рябушинский, сказавший по-французски в Купеческой управе довольно резкую речь о том, как правительство, находящееся во вражде с нацией, мешает последней работать. «Doumergue не знал, кто Рябушинский, – отмечала в своем дневнике З. Гиппиус, – и очень удивился, что это “membre du Conseil de l’Empire” et archimillionare»[2]65. По возвращению в Петроград Милнер был информирован, и довольно подробно, о беседах П. Н. Милюкова и В. А. Маклакова с М. Палеологом66. На Милнера эта информация, а также оценка состояния русской армии, данная Кастельно, произвели самое гнетущее впечатление. Генерал Вильсон после встречи со Львовым и Челноковым занес в свой дневник интересную запись: «Они (императорская чета. – А. О.) потеряли свой народ, свое дворянство, а сейчас и свою армию (подчеркнуто мной. – А. О.), и с моей точки зрения их положение безнадежно, в один день здесь произойдут ужасные события»67.

Это тем более удивительно, что о позиции армии, а в данных условиях генералитета, по отношению к императору разговора, вроде бы не было. Откуда же эта убежденность Вильсона в том, что Николай II потерял, и именно «сейчас», свою армию? Вспомним анализ положения в России, данный С. Хором. В начале января он сомневался в возможности переворота именно потому, что не было приемлемого для всех лидера. После же прибытия Милнера английский премьер-министр сделал вывод: «Вожди армии фактически уже решили свергнуть царя. По-видимому, все генералы были участниками заговора. Начальник штаба генерал Алексеев был, безусловно, одним из заговорщиков. Генералы Рузский, Иванов и Брусилов также симпатизировали заговору»68. В это же время активно налаживал отношения с Л. Г. Корниловым Гучков: их встречи привели к тому, что и этот генерал попал в список отмеченных доверием думцев69. Высший генералитет начал склоняться к мысли о допустимости больших перемен под влиянием политиков, считавшихся влиятельными и способными к «перехвату власти».

Весьма интересную характеристику Алексееву дал в своих воспоминаниях лично встречавшийся с ним зимой 1917 г., уже после Февральской революции, Т. Масарик: «Он был педантом, обладавшим критическим умом, и, несмотря на свой консерватизм и русскую узость во взглядах, он не стал бы колебаться даже перед тем, чтобы принести в жертву Царя во имя спасения России»70. Как же лидер чешских националистов пришел к таким выводам? Ведь, судя по его собственным мемуарам, во время встреч с Алексеевым обсуждались вопросы русской славянской политики и проблема создания чешских частей в составе русской армии. Мне кажется маловероятным, чтобы педантичный и уравновешенный Алексеев стал бы говорить с Масариком о столь щекотливой теме, относящейся к внутренней политике России, да еще после Февраля, ведь разочарование в переменах началось у генерала очень быстро. Другое дело – это люди, с которыми «Федора Федоровича» (так называл Масарика П. Н. Милюков) связывала долгая дружба и единство взглядов, люди, лишенные «русской узости во взглядах». Создается ощущение, что эти слова являются передачей Масариком трактовки взглядов кадетов и их оценки Алексеева. В начале у них были основания быть довольными произошедшим.

Трудно удержаться от мысли о том, что эти встречи были организованной кампанией, целью которой было убедить представителей Антанты в несоюзоспособности императорского правительства, подготовить союзников к грядущим событиям. При встрече с русским поверенным в делах Ллойд-Джорж заявил: «Лорд Милнер заверил английский кабинет, что до окончания войны революции в России не будет»71. Судя по всему, в том, что она неизбежна, он уже не сомневался. Можно считать, что русская оппозиция достигла цели, которую поставила перед собой. Летом и осенью 1916 г. Россия была в апогее своей популярности в Англии. «Впервые за целое столетие, оказавшись нашими “братьями по оружию”, – вспоминал К. Д. Набоков, – англичане хотели изгладить из памяти своей и нашей все прежние недоразумения и прежнюю вражду: Крым, Берлинский конгресс, сочувствие к Японии, дипломатическую затяжную распрю в Персии»72. За несколько месяцев все изменилось, а после возвращения британской делегации из Петрограда в прессе и обществе появилась и стала расти критика русского государственного порядка73. Неудивительно, что весть о революции в России большинство населения Англии, и, что самое важное, Военный кабинет, приняли с удовлетворением74. Однако, как мне представляется, либералы не пошли бы на эти весьма откровенные действия, если бы они не были уверены в поддержке со стороны армейского командования.

Оппозиция и командование армией

С февраля 1916 г. английский посол во Франции лорд Берти, ссылаясь на российские источники, неоднократно упоминает об «антидинастических» настроениях в гвардейской пехоте в отношении великого князя Николая Николаевича (младшего), и после каждой победы «консерваторов и сторонников мира с Германией» упоминания о возможном совместном выступлении «армии и народа» становятся все более уверенными1. На фоне этого трудно не поверить выводам полковника Хора о том, что единственным препятствием на пути планов либеральных кругов является отсутствие лидеров общенационального масштаба. Из находившихся в столице великих князей для этой роли не годился ни один. Исключение составлял, по мнению Хора, один человек: «Я лично тем не менее не вижу человека, который был бы армейским лидером в великом национальном движении. Очевидно, что Алексеев такой человек. Однако, Алексеев серьезно болен, настолько болен, что он не может быть в курсе событий, которые сейчас происходят»2.

Когда Хор писал этот доклад, он, очевидно, еще не знал о встрече Алексеева с Гучковым в Севастополе. После ареста членов Рабочей группы Гучков отбыл для лечения в Крым, рекомендовав своим подчиненным быть сдержанными3. Ситуация в столице была очень напряженной. То, что Алексеев в это время находился в Севастополе на лечении, отнюдь не означало, что он в изоляции. Морское собрание, где проживал генерал, было связано прямой телеграфной связью со Ставкой, он фактически продолжал участвовать в руководстве армией4.