Алексей Рындин - Где не было тыла Страница 16

Как ни тяжелы были эти переезды, многим казалось, что каждый из них отдаляет от того рокового исхода, о котором не хотелось думать. Потому, въезжая в новый лагерь, мы ждали избавления от всевозможных мучений, надеялись на побег.

Неоднократные попытки организовать побег из Владимиро–Волынска и Ченстохова не увенчались успехом. Сорвались они и в Слобозии. Физическое бессилие дошло до предела. Я уже не мог сойти с нар, все чаще и чаще впадая в забытье. Пищу и воду мне приносили товарищи. От истощения умирали, как правило, без стонов и в полном сознании.

В один из этих, полных тоски и безысходности дней я лежал, сложив руки на груди. И вдруг услышал:

— Федя, — обратился Шевченко к Морозу, — посмотри, как там Алексей?..

Мороз наклонился надо мной, приложил ухо к груди, проверил пульс.

— Живой еще, дышит, — отозвался он.

Я открыл глаза:

— В чем дело?

— Да это мы так, Леня, спи!

Между тем группа советских патриотов, состоящая из двух десятков военнопленных, продолжала действовать. Они доставали газеты, фронтовые' сводки, организовывали побеги, оказывали помощь слабым, вели борьбу против фашистской пропаганды, власовцев, буржуазных националистов. Среди активистов особо выделялись севастопольцы: старший лейтенант Н. А. Шевченко, подполковник И. А. Пляко, военный журналист капитан И. Д. Денисов, старший лейтенант Ф. А. Мороз, инженер–связист В. М. Клименко, политработник В. М. Володаренко и другие. Они имели некоторый опыт массово–политической работы в лагерях, поэтому их инициатива находила горячую поддержку у большинства военнопленных.

С Никитой Алексеевичем Шевченко я познакомился в Слобозиевском лагере. Он был моим соседом по нарам. Высокий, синеглазый, лет пятидесяти, он много курил, все время покашливая. Первый разговор с ним подсказал мне, что он бывший партийный работник. Его не нужно было агитировать, что должен делать коммунист в условиях плена, он сам был отменным агитатором.

Не менее четко определился облик и второго активного пропагандиста. На него Я обратил внимание еще во дворе симферопольской тюрьмы, находясь в толпе пленных, собравшихся у вывешенной фашистской газеты на русском языке.

Газетка вещала победные дифирамбы генералу Манштейну и его головорезам, вступившим в Севастополь. Высокий блондин, окинув взглядом серый листок бумаги, язвительно бросил:

— Нашли чему верить! Фашистское вранье! — и, посмотрев на стоявших товарищей, закончил: — О том, как мы защищали Севастополь, чего это стоило фашистам, каждый хорошо знает… Они даже грамотно не могут написать свою брехню. Расходитесь.

Это был военный журналист Иван Дмитриевич Денисов, сотрудник нашей армейской газеты.

Что касается «власовцев», то их было лишь несколько человек. Эта почти незаметная в общей массе группа отщепенцев еще пока не служила у генерала–изменника. Окрестили их так потому, что эти люди, поддавшись вражеской пропаганде, агитировали и нас добровольно вступить в гитлеровскую или румынскую армии, пытаясь тем самым спасти свою шкуру.

КАКИЕ МЫ ЛЮДИ…

С самого утра погода неожиданно изменилась: гром откатился куда–то в сторону, но над лагерем клубились черные тучи. По стеклам окон вдруг забарабанили обильные струи дождя. На крышу словно обрушился водопад, шум его заглушил гомон четырехсот узников. Дождь был долгим. За стеной вода журчала и пела, наполняя барак усыпляющими звуками. Темень окутала нары, укрыла углы барака, расползлась по проходам.

Хорошо или плохо, что нас привезли в Румынию, мы пока еще не знали. Известно было только одно: там, где мы находились недавно, над нами постоянно висела угроза расправы со стороны автоматчиков, эсэсовцев, гестапо, овчарок, опыты в «бане» или «шпитале», откуда мало кто возвращался живым. И в Слобозиевском лагере, и здесь, в Тимишоаре, мы были во власти фашистов, голода и холода.

С третьего яруса нар хорошо видны плавающие в табачном дыму и в испарениях серые силуэты людей. Видно и чем они заняты. «Хозяйственно» настроенные, предвидя неотразимые январские холода, штопают дыры на одежде, сучат нитки из прогнивших портянок. Нашлись даже мастера, которые искусно вытачивают иглы. Один из них, называющий себя капитаном, усердно мастерит из обрезков сухой акации мундштуки и портсигары. У окна перед кусочком зеркала крутится молодой лейтенант, пытаясь осколком стекла сбрить с бороды отросший пушок.

Совершенно невозмутимо поведение моего соседа по нарам — инженера–горняка Сухаревского. Он целыми днями на клочках от сигаретных коробок огрызком карандаша выводит какие–то формулы. А «вот человек с одутловатым, землисто–серым лицом. Сложив ноги калачиком, он сидит на втором ярусе, недалеко от входной двери. Перед ним на грязной тряпочке разложены кусок сухой, потрескавшейся мамалыги, моточек сученых ниток, две папиросы–самокрутки, несколько пуговиц военного образца и один конверт с надписью на румынском языке. «Вот попробуй улыбнись, когда грусть хватает за горло», — вспомнил я афоризм И. Д. Денисова.

— Алеша, — услышал я вдруг свое имя.

Из–за нар показались худые, коричневые руки, а затем голова Никиты Алексеевича Шевченко, моего соседа. Он с трудом взобрался на нары и присел рядом.

— Что случилось? В чем дело? — спросил я, предполагая, что с ним что–то произошло, так как руки его дрожали, покрасневшие глаза слезились, страдальчески исказилось заросшее неровными клочьями бороды лицо.

— Да нет, Леня, я просто устал, — ответил он слабым голосом. Но я продолжал испытующе смотреть на него. Не выдержав моего взгляда, он ободряюще улыбнулся. — Я сейчас видел комиссию. Они мне сказали, что ты внесен в список «доходяг»… Будешь три раза в неделю получать по полтораста граммов лошадиной крови.

Сообщение это меня обрадовало и не обрадовало. Дело в том, что последнее время ноги в коленях так ослабли, что я уже не мог подняться на нары. На кухню за пищей для меня ходил Никита Алексеевич, да и обуви у меня не было, ноги обматывал тряпками. Я относился к той группе узников, которые еще во Владимиро–Волынске и Ченстохове растеряли свое здоровье и силы.

Во Владимиро–Волынске фашисты проводили с пленными ежедневную утреннюю «физзарядку». Это–десять минут бешеного сердцебиения, мучительной одышки, ломкой боли в суставах. После второго приседания я падал на спину и уже не мог подняться. Кожа светилась блеском рыбьей чешуи. Просвечивая ладонь на солнце, я четко пересчитывал фаланги пальцев со всеми их изгибами. Две старые раны на бедре сочились розовой водицей, а из обрезанного банкой пальца уже не текла кровь.

В Тимишоаре смертность значительно возросла. Вот тогда созданная из военнопленных комиссия добилась от коменданта лагеря отпуска «доходягам» лошадиной крови.

—Я видел, — снова заговорил Шевченко, — как четверо пленных красноармейцев тащили сегодня на бойню клячу, поддерживая ее досками, пятый вел под уздцы, а шестой подгонял веткой. Дохляка никак на это не реагировала. — Мой приятель пытался захохотать, но только отрывисто прохрипел: — Придется, Леня, пить, Кровь полезна… Жить–то хочешь?

На бойню я доплелся одним из последних. В сарайчике убитой животины уже не застал, ее забрали на кухню. На грязном дощатом полу ползал на коленях такой же, как и я, «доходяга» и пригоршнями собирал маленькие лужицы черно–грязной крови, сливая эту массу в свою посудину.

Относиться к числу «доходяг» мне не хотелось, ни в прямолл (это значило, что человек от истощения организма, болезни, холода оказался в безнадежном состоянии), ни в переносном смысле (к этой категории «доходяг» относились те, кто в силу душевной депрессии уже был не способен восстановить свое моральное достоинство).

На последних пагубно влиял не только сам факт пленения, но еще более устрашающее — голод, холод, репрессии, расстрелы.

Этих физически и духовно полумертвых людей относили ко второй категории «доходяг». Они как тени маячили в общей толпе пленных. Обычно молчаливые, они замыкались в себе, ни с кем не сближаясь.

С другой стороны, эти живые «отшельники» были способны, вымаливая жизнь, стать перед сильным на колени, а в критический момент оказаться предателями. Вот почему к ним относились и с сожалением, и в то же время с отвращением.

Однажды я заметил, как человек с дубинкой в руке разговаривает по–русски о чем–то с пленным. Я подошел к полицаю.

— Земляк, из какой области? — спросил я его.

«Земляк» внимательно осмотрел меня, кинул взгляд вокруг и равнодушно ответил:

— Я с Кубани…

Меня это заинтересовало.

— А какой станицы?

— Урупской…

Я еще хорошо помнил 30‑е годы на Кубани, кулацкие мятежи, кровавые налеты белогвардейских банд. Кулаки из–за угла или темными ночами стреляли из обрезов по коммунистам, комсомольцам и советским работникам, вырезали семьи активистов, поджигали дома, общественные постройки, травили скот, всячески срывали мероприятия по организации колхозов. Диверсии были одна злее другой. Люди потеряли веру в спокойную жизнь. И тогда Советская власть приняла суровые меры.