Борис Полевой - С удостоверением Правды (Из блокнота военкора) Страница 2

Это был первый визит знаменитого иностранца на стройку крупнейшей в те годы гидростанции на Ангаре. Итогом поездки явился интереснейший очерк Полевого. А его работа в выездной редакции «Правды» на стройке еще более мощной Красноярской гидростанции, которой руководил его друг по тверскому комсомолу Бочкин! Он не чурался никакой черновой работы, а вел он ее в напряженнейшем ритме тридцатых годов, как бы вернувшись в пору своей юности.

И хотя в послевоенные годы Борис Полевой стал знаменитым писателем и общественным деятелем, активно участвовал во всемирном движении сторонников мира, в международных профсоюзных конференциях, в работе обществ дружбы с зарубежными странами, был главным редактором популярнейшего журнала «Юность», председателем Советского фонда мира и занимался многими другими сложными и трудными делами, — он не уставал подчеркивать, что остается сотрудником «Правды». И на партийном учете также состоял в «Правде»…

Но вернемся к военной поре, к тем дням, когда Борис Полевой был военным корреспондентом. Его яркие репортажи, которые он присылал с фронта, вызывали в среде читателей огромный резонанс.

Об этом живо напоминает вот это письмо, сохранившееся в архиве редакции «Правды», — оно было получено уже после войны, весной 1946 года:

«К редакции. Прошу напечатать в газете, мое стихотворение, написанное и посвященное Б. Н. Полевому. Работая на 2-м Украинском фронте, т. Полевой одним из первых с передовыми частями фронта дошел и форсировал Днепр. Написано оно давно, но о нем никто (в том числе и Б. Полевой) не знает, и только тогда, когда я это стихотворение прочел в числе других офицерам своей части, многие из них настояли послать в «Правду», так как они также были свидетелями многих геройских дел ее сотрудников.

Вот мой стих:

ОФИЦЕР-ЖУРНАЛИСТКак много написано вами страницО жарких боях, о походах,Но кто же напишет, солдат-журналист,О ваших тяжелых невзгодах?..Неведомо многим, что в разных краях,В цепи атакующей ротыНемало и ваших упало в бояхЗа улицы наши, высоты.На выжженных, кровью политых полях,В атаку бойцов поднимая,Вы славною смертью гибли в боях,Навеки других прославляя…К солдату — поближе! — ваш строгий закон,И в облаках дыма и пыли,Вы грозный, суровый Днепра рубиконБок о бок с бойцом проходили.Как волны бесились! Кипела вода!Грохоча, тяжелые бомбы рвались,Казалось, живого не станет следа,Но мы уж за берег цеплялись!…Назавтра, чуть только закончили бой,Читая подмокшую «Правду»,Узнали себя, наш рубеж огневой:— Мы первые взяли преграду!Я слушал, шептались бойцы у бугра,За желтым, изорванным скатом:«…Ну да, это он, тот, что с нами вчераПроплыл на плоту с автоматом»…С тех пор отгремело немало боев —Путь славный, хоть трудный, тернистый.Мы знаем по-прежнему имя твое —Бойца, офицера, правдиста.

Это стихотворение было опубликовано в нашей редакционной многотиражке «Правдист».

Недавно сотруднику редакции «Правды» Анатолию Сафонову, обнаружившему это трогательное письмо в подшивке «Правдиста», пришла в голову счастливая мысль — поискать, нет ли в нашей многотиражке очерков и статей самого Бориса Полевого. Он принялся за дело и обнаружил самый настоящий литературный клад. Будучи активнейшим военным корреспондентом, Полевой не ограничивался составлением материалов для газеты. Всякий раз, возвращаясь с фронта в Москву, он считал своей обязанностью отчитаться о поездке перед коллективом на страницах «Правдиста».

Анатолий Сафонов бережно собрал эти корреспонденции, и вот перед вами эта книжечка, подготовленная им к изданию. Пусть же она послужит венком от правдистов, который мы возлагаем в память об одном из самых верных нашей любимой газете журналистов.

Борис ПОЛЕВОЙ. Журналисты в шинелях

В «Правду» я прибыл в конце октября 1941 года. Прибыл прямо из окопов, что опоясывали в те дни с севера мой родной город, где в ту пору хозяйничали гитлеровцы. Прибыл после того, как первые трагические месяцы войны провел в частях, отступавших с тяжелыми боями с рубежа на рубеж, от одного населенного пункта к другому.

Снова и снова приходилось мне переживать трагедию отступления. Страшно все это было. Страшно и горько. А тут мерзлый окоп, врубленный в берег реки Тверцы, и именно там, куда мы с женой всего лишь несколько месяцев назад носили «гулять» нашего первенца, обугленные груды окраинной улицы — ничейная земля — и дальше такие знакомые неузнаваемо обезображенные контуры родного города, который горит день и ночь. И вот телеграмма, переданная по военному проводу из Гранита в Аметист: «Первой возможности выезжайте Москву редакцию «Правды» оформляться должности военного корреспондента Редактор Поспелов».

Что там греха таить, добираясь до Москвы на попутном военном грузовичке, неистово почесываясь и грызя кубик концентрата горохового супа, который выдал мне на дорогу нещедрый старшина, я с вожделением мечтал о теплой тишине редакционных коридоров, о просторных кабинетах, о коврах, глушащих шаги, и о душе, где можно будет обстоятельно помыться настоящей горячей водой. Наивный человек! Грузовичок оставил меня в сугробе перед призрачной прямоугольной громадой, погруженной в полнейшую тьму по случаю очередного воздушного налета. В редакции оказалось еще холоднее, чем в машине, и все ее здание, как хорошая гитара, резонировало на близкие и далекие разрывы, вздрагивало и так гудело от боя зениток, что мне, прибывшему с активного фронта, где недавно ценою немалых потерь удалось остановить противника, стало жутковато.

Затемненные коридоры напоминали пещеры. Лишь изредка открывалась дверь, из нее на ковер выплескивался свет, и вот уже кто-то шел навстречу, мигая фонариком. Здание казалось пустым. Да оно, в сущности, и было пусто, ибо жизнь в нем теплилась лишь в нескольких кабинетах, а самую многотиражную в те дни на земле газету делало десять — двенадцать человек, одетых в стеганки, в ватные шаровары, валенки, что отнюдь не было данью времени, а диктовалось насущной необходимостью, ибо здание отапливалось лишь настолько, чтобы не дать замерзнуть батареям. Но, как я вскоре убедился, в этом огромном, погруженном во мрак здании, где люди в валенках возникали и исчезали в полутьме бесшумно, как привидения, под аккомпанемент боя зениток редакционная жизнь днем и ночью била ключом и десять человек, во главе с ответственным редактором Петром Николаевичем Поспеловым, позабыв все грани суток, ежедневно делали для фронта и тыла ту самую «Правду», над созданием которой совсем недавно трудилось сотни две сотрудников.

Меня отвели в маленький кабинетик.

— Пока что притулись здесь. Тут гнездится Миша Сиволобов, но он сейчас у партизан. Устраивайся, только осторожней, он где-то тут гранаты прячет.

И провожавший меня человек извлек из-под постели тройку трофейных гранат-«самоварчиков» и положил их рядом с чернильницей.

Оказалось, где-то в недрах здания, рядом с бомбоубежищем, в котором на всякий случай была оборудована и телефонизирована, так сказать, дубль-редакция, был душ, настоящий душ, из сосков которого бежала настоящая, по-настоящему теплая вода. Никого не было, и, воспользовавшись этим, я принялся стирать белье и так этим увлекся, что не заметил, как из клубов пара возникли два высоких нагих человека. Один из них, светлоглазый, красивый, усмехнувшись, сказал:

— Без мыла не выйдет, не то бельецо. И вообще бросьте это занятие, белье я вам принесу, у меня есть запасная пара, — и, протянув руку, отрекомендовался: — Лидов. — Второй протянул мне мочалку, мыло и также скромно представился — Калашников.

Так познакомился я с двумя боевыми и самыми в ту пору любимыми военными корреспондентами — Петром Лидовым, разгадавшим тайну московской школьницы Тани, и фоторепортером Михаилом Калашниковым, человеком чистейшей души, объектив которого запечатлел для истории бесценнейшие картины великой войны социализма с фашизмом.

А на следующий день мой новый начальник Лазарев вводил меня в кабинет ответственного редактора, в огромную комнату, где было холодно, как в блиндаже на передовой, в котором из-за близости противника нельзя развести огонь. Редактор, невысокий спокойный человек, которому все та же партизанская справа придавала какую-то грузноватую медвежью стать, вышел из-за стола, передал мне только что подписанную красную сафьяновую книжечку-удостоверение, с которой я и сейчас живу, меняя лишь вкладыши, и, точно бы посвящая меня в рыцарское звание, сказал: