Александр Уразов - Судьба штрафника. «Война всё спишет»? Страница 23

Я начал метаться вокруг, спросил Володина, но он сказал, что никакого планшета не видел. Тогда мне подумалось, что во время сна мог подойти начальник оперативного отдела и взять его, ведь такие документы, какие были в планшете, нужно хранить лишь в сейфе. Я принялся искать начальника. Когда я его нашел и спросил, не брал ли он планшет, то увидел, как у него исказилось лицо, а глаза впились в меня. Он долго молчал, а потом, сдерживая ярость, прохрипел:

— Я ничего о потере не знаю и знать не хочу! Планшет должен быть у вас — найдите его, откуда хотите достаньте. Иначе… Идите!

Понятно, что означало это «иначе» для нас обоих. Он понял, что допустил непоправимую ошибку, взяв важные документы в такой переход, и за это тоже понесет суровое наказание.

Я пошел назад по пройденному пути до села, к которому мы вышли из болота, спрашивал у всех, кого встречал, не видели ли они фанерный планшет. Конечно же, никто его не видел, и я понял, что в такой массе войск мои поиски напрасны. Я пошел догонять своих, шел один всю ночь и утром вышел на плацдарм. Песчаное холмистое поле, изрытое ходами сообщения, окопами, воронками, насколько хватает глаз, было покрыто разбитыми и сгоревшими танками, орудиями, трупами солдат.

Пригревало солнце. Одежда на мне просохла, и в ватнике стало жарко — пришлось его снять. Я не мог садиться и поэтому спрыгнул в траншею и уселся на бровку. Вблизи меня лежал труп солдата: каска, шинель, ватные брюки, сапоги… Когда я, закусив из котелка уже подкисшей кашей, поднялся, чтобы идти дальше, то зацепился ногой за сапог мертвеца. В сапоге загремели кости скелета. С каких же пор лежит этот труп?

Видимо, такие же скелеты лежали по всему полю — местного населения, которое могло бы похоронить погибших, не было, а военным было некогда, и они шли дальше, оставляя после себя неубранные трупы и разбитую технику…

Я шел еще почти целый день, пока догнал своих. Войска сосредотачивались на полях, прилегающих к железнодорожной станции. Погрузка в железнодорожные вагоны должна была происходить здесь, а не на станции, — там скопилось слишком большое количество эшелонов.

Почти на закате из-за пригорка, на котором скапливались наши войска, послышался все усиливающийся гул моторов, который постепенно заполнил все пространство. На небольшой высоте показалась армада немецких бомбардировщиков, шедшая на железнодорожную станцию, забитую эшелонами. Из прилегающих к станции рощ и с опушек леса засверкали молнии, и в небе расцвели разрывы зенитных снарядов. Выросла сплошная стена заградительного огня, в которую, не нарушая четкого строя, врезалась немецкая армада. На станцию и на зенитные установки посыпались бомбы, разрывы которых слились в один тяжкий взрыв, потрясший землю и воздух. Станцию заволокло дымом, в небо стал подниматься огромный зловещий столб пожара от рвущихся цистерн с горючим, трещали рвущиеся боеприпасы. Оттуда в поле бежали люди и собаки, летели птицы…

Со стороны было страшно смотреть, а что творилось там, на станции?! Я плотнее прижался к земле, но сосед по окопу стал уговаривать меня пойти на станцию, чтобы раздобыть чего-нибудь съестного.

— Там, — говорил он, — сейчас можно найти в разбитых вагонах все, что угодно!

— Но ведь там все в огне, рвутся боеприпасы…

— А и черт с ним, где наша не пропадала! — махнув рукой, он пошел в сторону закрытой дымом станции. Этого солдата я больше не видел.

На вечерней заре подали товарные вагоны, оборудованные под транспортировку людей. Была подана команда «По вагонам!», и я разместился в одном вагоне с хозвзводом, заняв место у стенки, чтобы меньше толкали во сне.

Поезд мчал нас на юг без остановок. Ночью мы выгрузились на перегоне где-то в районе Ельца, нас построили и повели лесной дорогой. Здесь весна была в полном разгаре, все цвело. Утренняя заря в весеннем лесу — что может быть прекрасней! Запахи и пение птиц, перелески и сосновый корабельный бор — тишина и земной покой. Но на душе было неспокойно, подсознательно угнетала мысль, что, может быть, такую красоту я вижу последний раз в моей жизни…

Наша дивизия разместилась на холмистых песчаных буграх, покрытых хвойным лесом. В этих местах прошла война, и мы возводили шалаши из еловых лап над окопами и траншеями, размещали склады в блиндажах. В дивизию поступало пополнение, значительно увеличилось количество автоматов, минометов, противотанковых ружей.

Я нес караульную службу, помогал в различных работах в хозвзводе. Первомай был отмечен лишь сытным обедом — мясным супом и кашей с американской тушенкой. В это время меня еще больше, чем на Северо-Западном фронте, мучил голод — кажется, только что поел, как голод начинает высасывать все внутренности. Мы наконец-то отогрелись, избавились от фронтовой опасности, физической и психической усталости, и теперь организм властно требовал восполнить потери.

Когда я стоял часовым у блиндажа, в глазах у меня темнело. Дождавшись смены, которой, кажется, не было вечность, я выбирал место в тени и на ветерке и лежал, приходя в себя. Теплая вода не гасила жажду, а только разжигала чувство голода. Пытаясь притупить его, ребята счищали со стволов смолу и беспрестанно жевали, словно верблюды. Я тоже попробовал обмануть голод таким способом, но в животе начались колики. В свободное время я ходил по перелескам и искал щавель, который мы с друзьями в немалых количествах поедали в детстве, но его здесь было мало, а возможно, на него охотились и другие.

Однажды за мной пришел посыльный — меня вызывали с вещами в штаб. Забилось тревожно сердце, предчувствуя недоброе, и не ошиблось — меня ждал трибунал. Под сосной у небольшого переносного столика сидели еще молодой капитан и два солдата. Посыльного сменил часовой с винтовкой.

Капитан, оказавшийся председателем трибунала, назвал себя и фамилии солдат — членов трибунала, затем зачитал обвинение, и начался допрос. Я рассказал, в каких условиях мы выходили из боя, как я обнаружил потерю и сообщил об этом начальнику оперативного отдела. Я признал свою вину и сказал, что этого не случилось бы, если бы такие документы транспортировались, как положено, в сейфе и под охраной.

На мой вопрос, нашелся ли планшет, капитан ответил, что его нашли солдаты той части, что сменила нашу дивизию. Он лежал под кустом, бумаги, что в нем были, солдаты пустили на самокрутки. Очевидно, я все-таки дотащил планшет до первого привала, и, возможно, пока я спал, кто-то его стащил, надеясь, что в нем что-то ценное, а потом, увидев бумаги, выбросил под куст. Насколько я помнил, ни у каких кустов я не останавливался, кроме как возле кухни, но там я все осмотрел и планшета не нашел. Тем не менее я почти обрадовался, что секретные документы не попали в руки врага.

Трибунал вынес приговор: за халатность и потерю секретных документов подвергнуть меня лишению свободы сроком на 8 лет, но, учитывая смягчающие обстоятельства, тюремное заключение заменить направлением в штрафную роту для искупления вины кровью. Я был готов отвечать сполна, вплоть до расстрела, однако понимал, что теперь расстрел меня миновал…

Штрафная рота

После подписания приговора капитан обратился к начальнику отдела СМЕРШ с просьбой выделить конвоира, а сам оформил документы и направление в штрафную роту, запечатал их в конверт и, когда прибыл конвоир, вручил ему пакет. Конвоира и меня проинструктировали, куда и как мы должны были идти, предупредили, что шаг влево или вправо будет считаться побегом, и конвоир обязан стрелять. Он должен был вести меня в 10 шагах впереди себя, с винтовкой с примкнутым штыком наперевес. Ремень с меня сняли.

В конвоиры мне достался низенький молоденький солдат. Он, как и предписывалось, взял винтовку наперевес, отстал на 10 шагов, и мы пошли, но, как только спустились по крутому склону, конвоир скомандовал «Стой!» и подошел ко мне.

— Давай сядем, перекурим? — сказал он. — Я знаю, что бежать тебе некуда, убежишь — расстрел.

Я ответил, что не курю и не рехнулся еще, чтобы бежать, — наоборот, рад, что попаду в штрафную роту, а не в тюрьму. Он достал флягу со спиртом, глотнул и занюхал кусочком хлеба, а потом сжевал его.

— Эх, и жрать же хочется! Я не успел пообедать. Правда, мне дали сухой паек на день, но он еще пригодится. Пойдем!

Мы встали, он хлопнул меня по плечу и забросил винтовку за спину, предварительно сняв штык. Вскоре показалось село. Солнце, перевалившее за обед, сильно пригревало, и конвоира моего разморило от глотка из фляги. Он возвратил мне ремень и отдал свою винтовку, в село мы вошли как два друга. Конвойный выбрал хатку поаккуратнее и сказал:

— Здесь мы и заночуем, спешить нам некуда. У меня целые сутки свободные, а могу и больше задержаться, скажу, что не успел.

В хате жили пожилая женщина и ее невестка в возрасте 25–27 лет. Конвоир хоть и был мал ростом и тощ телом, но оказался богат нахальством. Он сказал женщинам, что мы идем в свою часть и заночуем у них.