Александр Бушков - Возвращение пираньи Страница 25

Глава седьмая

Вдали от твердой земли

Собственно, не столь уж и большое расстояние отделяло от земной тверди — Ирупана в этих местах была не шире полукилометра, а пароход большей частью шел по середине реки, иногда, впрочем, приближаясь к берегу на расстояние прицельного пистолетного выстрела…

Пароход именовался несколько пышно для своих скромных размеров — «Хенераль О’Хиггинс». На комизм этой пышности обратил внимание Мазура, конечно же, Кацуба, сам Мазур в здешней истории был не силен. О’Хиггинс, покинувший родную Ирландию из-за тамошней голодухи и ставший мелким чиновничком в испанской колониальной администрации, благодаря случайной улыбке порхнувшей поблизости дамы по имени Фортуна, закончил дни генералом республиканской армии и одним из авторов конституции Санта-Кроче, так что по здешним меркам был чем-то вроде Джефферсона.

Вот только поименованный его святым для каждого коронадо именем пароход мало напоминал «Куин Элизабет» — обычное речное суденышко, лет сорок назад на совесть построенное в Аргентине. Правда, Мазур так и не смог с маху определить, отчего здешний капитан вопреки устоявшимся обычаям вкушает пищу не в обеденном зале первого класса, а, по точной информации, в своей каюте: то ли из-за прекрасно осознаваемого несходства своей посудины с океанским лайнером, то ли, наоборот, из-за буйного чванства. Кацуба склонялся ко второй версии, и, быть может, не ошибался: за два дня плавания Мазур видел капитана раза три, мельком — и в конце концов не далее как сегодня сделал окончательный вывод, что здешний «первый после бога» страдает манией величия в тяжелой, запущенной форме. Рослый и широкоплечий, декорированный роскошной черной бородищей, в белоснежнейшем костюме с ярчайшими шевронами на рукавах, в лазоревой фуражке с надраенным гербом, он не шел — шествовал, заложив руки за спину, глядя сквозь встречных. Матросы от него заранее шарахались и старались сделаться ниже ростом, даже помощник, тоже щеголявший шевронами и гербом на фуражке, веселый малый, словно бы невзначай оказывавшийся там, где пребывала Ольга, хефе откровенно побаивался. Одним словом, маленький захолустный сатрапчик. Похоже, на него нисколечко не произвели впечатления дипломатические титулы, под которыми в списке пассажиров значились Мазур и Кацуба, сержанта Лопеса он не видел в упор, мало того, не обращал внимания даже на Ольгу, из-за чего циничный Кацуба вслух заподозрил его в иных пристрастиях, схожих по цвету с фуражкой.

А в общем, могло быть и хуже. Еда — относительно сносная, два стюарда передвигались все же быстрее черепахи, пиво сплошь и рядом подавали холодным. По сравнению с иными местами, куда забрасывало Мазура мановение генеральских перстов, — сущий курорт.

Правда, чертовски скучный. Густой лес по обоим берегам реки удручал монотонностью — иногда возникало даже впечатление, что «Хенераль» все эти два дня старательно крутится вокруг большого острова: те же самые коряги, во множестве усеивавшие коричневую спокойную воду, те же чакры — небольшие фермы — попадавшиеся на берегу то справа, то слева, те же вопли обезьян где-то в кронах… Экзотику обеспечивали кайманы, в иных местах лежавшие на воде у берега целыми эскадрами и флотилиями, крупные черепахи на песчаных отмелях, попадавшиеся иногда на глаза анаконды и прочее зверье. Экзотика эта приелась быстро.

Однажды навстречу проплыл кальяпо — тройной плот из легкого бальсового дерева, длиной метров в шесть. Но и в этом зрелище не было особенной экзотики: на всех трех звеньях плота свалены штабелями самые прозаические ящики, шестеро босых плотовщиков, чистокровных индейцев, одеты в самые что ни на есть космополитические джинсы и рубашки, а на одном из штабелей шумно исторгает ламбаду новенький магнитофон-бумбокс.

Сосед Мазура по табльдоту, прилично говоривший по-английски старичок, чиновник какой-то провинциальной торговой фирмы, после встречи с плотом стал рассказывать, что индейцы в Санта-Кроче делятся на «индиос» — относительно цивилизованных, обитающих в деревнях, и лесных — барбарос, которые до сих пор ходят нагишом, пуляют по всему, что движется, отравленными стрелами из духовых трубок, засушивают головы убитых, а при случае не прочь полакомиться забредшим в их места чужаком.

Мазур поначалу поверил, но Кацуба эти интересные россказни безжалостно высмеял и объяснил, что чиновничек, несомненно, обладающий развитым чувством юмора, попросту пудрит мозги случайному иностранцу: «барбарос» и в самом деле кочуют по лесам, но к одежде и огнестрельному оружию приохотились давно, иные даже с грехом пополам читают газеты, головы не засушивают уже лет с полета, а что до людоедства — брехня, разоблаченная еще сотню лет назад. В отместку Мазур поведал Мюнхгаузену, что в его родной Сибири белые медведи по ночам утаскивают постовых на перекрестках, зимой города заметает снегом до третьего этажа, а кофе в ресторанах подается в виде кусочка коричневого льда, и несчастный клиент вынужден его сам разогревать на спиртовке. Самое смешное, тот поверил, по всему видно…

Сейчас этого болтуна, к счастью, на верхней палубе не наблюдалось. Мазур там оказался единственным живым существом. Делать было совершенно нечего, и он торчал у высоких перил, швыряя окурки в коричневую воду, время от времени перемещаясь внутри замкнутого квадрата.

В свое время конструкторы, учитывая сословные различия, которые в пору постройки корабля, конечно же, проявлялись не в пример резче, отразили их в самом неприкрашенном виде — с учетом здешней специфики, сиречь отсутствия холодов… Каюты первого класса (при неимении второго и третьего) размещались в надстройках, а палуба, занимавшая примерно половину длины корабля, была отведена для прочего народа. Незамысловато и рационально: либо ты кабальеро и путешествуешь в каюте на полном пансионе, либо плывешь на палубе, под вольным небом, питаясь тем, что прихватил с собой. Середины нет. Корабль разгорожен поперек высокой металлической сеткой — нечто подобное в свое время было на океанских лайнерах вроде «Титаника», «Мавритании» и «Бисмарка». В сезон дождей над палубой натягивается тент — этим удобства для прочих и ограничиваются.

Так вот, на палубе было гораздо веселее. Там оживленно болтали, в одном месте играли на гитаре и пели, в другом даже танцевали на крохотном пятачке, сплетничали, яростно ругались, мирились, попивали пиво и что-то покрепче, даже смотрели портативный телевизор, кто-то безмятежно храпел посреди суеты и гама, накрыв лицо шляпой, кто-то готовил на портативной газовой плитке нечто шумно шкворчавшее в кастрюле, кто-то хвалился новенькой винтовкой. Столпотворение стояло вавилонское, одним словом.

С некоторым душевным неудобством он высмотрел соотечественников, которых обнаружил еще в первый день. С дюжину непрезентабельно одетых мужичков сбились в тесную кучку, разливая из пары больших бутылок здешнюю тростниковую водку, питье низов, бившее по мозгам почище кирпича. Естественно, оживленная беседа при этом была пересыпана самыми специфическими оборотами великого и могучего русского языка — увы, окружающие этого никак не могли оценить в должной мере.

История была по нынешним временам банальнейшая — снова несколько российских рыболовных судов оказались на приколе у здешних берегов. Родина о них, полное впечатление, забыла напрочь, посольство не реагировало, и моряки в конце концов, пользуясь здешними суперлиберальными иммиграционными законами, стали понемногу разъезжаться по стране — главным образом батрачить на плантациях. Лопес, деликатно подбирая выражения, сообщил как-то, что таких здесь уже несколько сотен.

Разумеется, Мазур и не пытался общаться с соотечественниками — прекрасно представлял, что они могли бы сказать «дипломату», пожалуй что, после очередного сосуда тростникового пойла, могли и попытаться залезть в физиономию, получился бы совершенно ненужный в его положении скандал… Муторно было на душе, вот и все, сплошной бесконечный плач о былой империи, которая в чем-то была страшной, но такого скотства по отношению к обладателям серпастого и молоткастого ни за что не позволила бы…

В довершение всего он перехватил горящий лютой ненавистью взгляд, направленный, вне всяких сомнений, исключительно на него, — поскольку никого другого на верхней палубе не было. Хорошо еще, зло пялившийся на него юнец никоим образом не принадлежал к соотечественникам: несомненно, здешний, очень похоже, чоло, в штопаных джинсах и выцветшей синей рубашке, сидит, опершись спиной на большой узел. Скорее всего, подался из своей нищей деревеньки искать счастья в ближайший провинциальный городок, где рассчитывает найти нечто послаще здешней редьки, — а тут, изволите ли видеть, на господской половине торчит у перил этакий хлыщ, франт долбаный в белом костюмчике, наверняка клятый нортеамерикано[14], взирает сверху на муравейник плебеев. Вот так и рекрутируются новобранцы для герильеро, дай такому мачете и вбей в башку пару цитат из Маркса — и пойдет стричь головы так, что чихать устанешь…