Майкл Масманно - Специальные команды Эйхмана. Карательные операции СС. 1939—1945 Страница 28

«Я уверен в этом. Да».

«Это значит, что меньшинство было против этих идей».

«Всегда есть прослойка людей, которая находится где-то посередине между теми, кто за и кто против. Кто-то может быть убежденным фанатичным сторонником идеи, готовым бороться за нее до конца, а кто-то может просто одобрять ее, но полагать: «Я не хочу ни за что воевать», а кому-то может быть просто все равно. Кто-то может сомневаться и не быть до конца уверенным, а кто-то может быть сознательно против идеи».

«Ну, давайте тогда сведем их вместе, просто для того, чтобы продолжить дискуссию. Итак, большинство принимает идею, скажем, 60 процентов. Это, конечно, не подавляющее большинство, но все же большинство. Остается 40 процентов тех, кто либо совсем не признает эту идею, либо относится к ней равнодушно. Мы ведь можем разделить людей на эти группы, не так ли?»

«Я не знаю, правильно ли такое разделение, ваша честь, но я готов принять его в качестве примера».

«Очень хорошо. Вы сказали, что подавляющее большинство, допустим, 60 процентов, чтобы быть в точности уверенными в этом, действительно поддерживали большевиков. А 40 процентов (мы говорим только о евреях) либо вовсе не поддерживали идеи большевизма, либо относились к ней в той или иной степени равнодушно. Итак, когда настало время казни всей этой группы людей, если вы исключите из списков 40 процентов, будет ли это составлять для вас слишком большую проблему?»

«Ваша честь, здесь у меня не было выбора. Я был на войне, и мне приходилось действовать в чрезвычайной обстановке. У меня был приказ вышестоящего командира о расстреле всех евреев по причинам, которые уже были изложены. И у меня не было возможности действовать по-другому, кроме как выполнить этот приказ, так как шла война, что предполагало действие в чрезвычайной обстановке».

«Хорошо, допустим, что вы нашли способ определить те 40 процентов людей, которые не были активными коммунистами. Могли ли вы в таком случае не расстреливать этих людей?»

«Нет, ваша честь, я вынужден заявить, что такой возможности не существовало».

Но можем ли мы принять версию Брауне о том, что «такой возможности не существовало»? Командиры эйнзатцгрупп имели полное право карать и миловать население на обширных территориях. Ни один римский император не обладал такой абсолютной властью над жизнью и смертью своих подданных, как эти люди. Если бы они действительно не хотели убивать безоружных людей, они могли бы простым кивком или мановением руки спасти людей от уничтожения. Печальная правда состояла в том, что у офицеров эйнзатцгрупп не было ни малейшего намерения воздержаться от убийства евреев. Они с готовностью выполняли приказ фюрера, поскольку он придавал видимость законности тому, что они всегда были готовы совершать, так как это давало им личное удовлетворение и сулило личную выгоду. То, что умерщвлению подлежали все евреи, опрокидывало аргументы о мести за принадлежность к большевизму. Ведь даже Брауне признавал, что многие евреи не были большевиками.

Фактически для Брауне убийство евреев было настолько рутинным мероприятием, что при составлении рапортов о казнях он упоминал о них лишь мимоходом. (Естественно, эйнзатцгруппы и оккупационные власти занимались не одними евреями. Главным было обеспечение надежного тыла для германской армии, сражавшейся на Восточном фронте, а эти несколько миллионов солдат кормились за счет оккупированных территорий. Для этого надо было организовать работу в колхозах (только теперь — на немцев), бороться с партизанским движением, саботажем, диверсиями на транспорте. Вот что на самом деле было главным. — Ред.) Так, докладывая о поисках «коммунистов и других подрывных элементов», Брауне писал, что «за период, указанный в рапорте, только в Симферополе удалось выявить и уничтожить, помимо евреев, более сотни коммунистов, агентов НКВД и саботажников».

Брауне охотно рассказывал о своих подвигах. В здании суда висела большая карта Европы и Азии, на которой были обозначены и территории, где дислоцировались все четыре эйнзатцгруппы. Брауне охотно и точно указывал на этой карте места, где действовал со своими подчиненными. При этом он выглядел так непринужденно и раскованно, будто был преподавателем в колледже, который читает лекцию студентам. Все выдавало в нем образованного человека. В возрасте двадцати четырех лет он стал доктором права, а в тридцать два пошел служить в эйнзатцгруппу, где при проведении казней демонстрировал высокое чувство этики. Он отказался от использования газовых фургонов, так как считал это нечестным. «По моему мнению, казнь через расстрел является более честной для обеих сторон, чем убийство в газвагене. Поэтому я решил отказаться от их применения».

Отстаивая то, что он занимался вполне законным делом, Брауне тем не менее признался, что испытывал «внутренний дискомфорт» оттого, что ему приходилось расстреливать не способных оказать сопротивление гражданских лиц. Однако он так и не смог указать, в чем конкретно выразился этот «дискомфорт». Если бы он на самом деле действовал по принуждению и не желал совершать убийства, он стремился бы выразить это спасением хотя бы некоторых из массы беззащитных людей. Он бы сделал это хотя бы для того, чтобы позже иметь основания быть удовлетворенным, что пытался пусть морально, но противиться приказу фюрера. Я спросил его, приходилось ли ему когда-либо отпускать «обреченных на смерть беззащитных женщин и плачущих детей, которых должны были казнить только за то, что они были евреями?».

«Ваша честь, мне не пришлось видеть ни одного плачущего ребенка. Я уже говорил, как тяжело было нам, мне и моим солдатам, выполнять этот приказ…»

«Вы знаете, что, если ребенка ведут убивать, он, конечно, не пойдет навстречу своей смерти с улыбкой. Но вам, похоже, не нравится фраза «плачущий ребенок».

Он ответил, что не возражает против этого определения, но он не делал исключений ни для кого. Позже я снова вернулся к этому вопросу, надеясь, что, возможно, он все же вспомнит случай, когда сделал для кого-то исключение.

«Выполняя тот приказ, вы даже не пытались успокоить свою совесть, освободив хотя бы одного человека еврейской расы, будь то мужчина, женщина или ребенок?»

Но он продолжал, подобно профессору геологии, настаивать на своем: «Ваша честь, я уже говорил, что не искал специально детей. Я могу только сказать правду. Не было никаких исключений, я не видел в этом возможности».

Но мне снова и снова неотвратимо приходило в голову: разве такое возможно? Брауне отделяли от его руководителей в Германии горы, озера, реки, леса, широкие равнины, множество городов и миллионы живущих в них людей. Ему бы не составило труда взять за руку мальчика или девочку и увести его или ее подальше от ямы, которая должна была стать для ребенка могилой. Если бы хоть однажды ему довелось лично спасти пусть даже одного плачущего ребенка с перепачканным лицом, только тогда в случае если хвастливое пророчество Гитлера о тысячелетнем рейхе окажется ложным, он мог бы спустя годы с полным правом заявлять, что испытывал чувство «внутреннего дискомфорта» при выполнении приказа фюрера.

Но, как и сам Адольф Эйхман, Брауне не был заинтересован в спасении еврейских детей. В своих мемуарах, которые он надиктовал в Аргентине, прежде чем был захвачен израильтянами, Эйхман так описывает казнь 5 тысяч евреев, которые были расстреляны в окрестностях Минска:

«На следующее утро, когда началась казнь, я находился на прогулке, поэтому мне довелось увидеть лишь ее окончание. Несмотря на то что я был одет в кожаное пальто, которое доходило мне почти до лодыжек, мне было очень холодно. Я увидел последнюю группу евреев, которые были раздеты до рубашек. Им предстояло пройти еще 100 или 200 шагов. Никто их не сопровождал. Они сами подошли к яме и спрыгнули туда… Затем солдаты взвода дали в яму залп из винтовок и автоматов.

Почему эта сцена так врезалась в мою память? Возможно, потому, что у меня самого были дети. А в той яме тоже были дети. Я видел, как женщина умоляюще подняла на руках малыша одного или двух лет. В тот момент все, что я хотел было сказать: «Не стреляйте, заберите ребенка…»[7]

Но Эйхман так и не приказал прекратить огонь и забрать ребенка. Он промолчал, и ребенка умертвили.

В Иерусалиме, где у него было время снова вспомнить, что он когда-то говорил или совершал, он изменил развязку той истории: «Они стреляли в яму, которая была довольно большой, размером, я бы сказал, в четыре или пять комнат, а может быть, даже в шесть или семь… Я теперь не могу точно вспомнить это, могу только сказать, что она была достаточно большого размера. Раздавались выстрелы, и я увидел женщину, руки которой, кажется, были отведены за спину. Я почувствовал слабость в коленях и поспешил прочь».

Можно допустить, что во втором варианте своего рассказа Эйхман говорил правду о том эпизоде, который он, впрочем, добровольно рассказал в первый раз. Можно поверить и в то, что он ушел с места казни под Минском на слабых коленях. Но фактом является то, что эти колени очень быстро снова окрепли, так как из последующих документов следует, что он никогда так и не попытался остановить потоки крови, текущей во рвы после выстрелов эйнзатцгрупп.