Майкл Масманно - Специальные команды Эйхмана. Карательные операции СС. 1939—1945 Страница 34

Было легко представить себе, как Блюме с его покатым лбом и широким ртом стоит перед строем солдат и отдает им команду заполнить магазины и взвести курки, а затем зычным голосом обращается к ним теми же словами, которые он говорил в суде: «Конечно, это не дело немецкого солдата расстреливать беззащитных людей, но фюрер отдал приказ о таких расстрелах, иначе эти люди либо станут стрелять в нас, став партизанами, либо в наших товарищей и наших собственных женщин и детей. Всех их нужно защитить, поэтому мы и обязаны осуществить эту казнь».

Блюме пояснил со свидетельского места: «Мы должны были помнить об этом, выполняя тот приказ». Но при этом он забыл упомянуть, что мужчины, женщины и дети, которых он приказал умертвить, не совершали никакого преступления и никого не убили. Он только помнил слова фюрера о том, что «эти люди собирались стрелять в них», их женщин и детей, находившихся за тысячи километров от них. Иными словами, евреев следовало убить за то, что существовала вероятность, что они неизвестно когда в необозримом будущем могут представлять опасность для фюрера и его палачей. Блюме говорил, что подготовил свою речь, чтобы пощадить чувства своих подчиненных, но то, что он делал, на самом деле убеждало их, что убивать невиновных беззащитных людей было правильно и справедливо. Если бы он действительно считал приказ несправедливым, совесть в конце концов не позволила бы ему говорить фальшивые слова в защиту этого приказа, упоминая о справедливости и порядочности. Его проповеди, возможно, убедили его солдат со всем энтузиазмом участвовать и в других казнях, от чего в противном случае они могли отказаться или выполнять их не так ретиво.

Очевидно, предвидя заранее, что его могут спросить, почему, считая приказ фюрера несправедливым, он не подавал по команде ложные отчеты, тем самым избавив себя и своих людей от его выполнения, Блюме заранее сам опроверг невысказанное обвинение: «Ложный рапорт в моем случае был бы невозможен. Я считал это недостойным для себя занятием». Затем он добавил в результате дальнейших раздумий: «Помимо моего личного отношения к ложным донесениям, это было бы неверно и потому, что вскоре ложь все равно была бы раскрыта. Такое было бы рассмотрено как прямое неподчинение и для меня лично означало бы смертный приговор».

Конечно, если бы возможное суровое наказание было главным мотивом, это значило, что отказ Блюме подавать ложные рапорта руководству был оправданным, так как основывался на чувстве самосохранения. Но, поскольку он предложил два взаимоисключающих варианта объяснения, я спросил его, который из них подвигал его на необходимость скорее продолжать убийства, чем сочинять ложные донесения. Он ответил: «Ваша честь, сегодня я уже не могу представить себе точно, какое же из тех соображений брало тогда верх, но оба они были вполне реальными, и оба представляли собой препятствие к этому решению».

Я настаивал, чтобы он дал ответ: «Но эти две причины являются несовместимыми. Это как человек, который решает, украсть ли ему 100 долларов или нет. И вот в его голове созревает такой конфликт: «Если я украду эти деньги, то стану бесчестным человеком и не буду прав даже в собственных глазах. Это неправильно, аморально. Это одна причина. А вот вторая: меня могут поймать и осудить за эту кражу». Но в данном случае вторая причина делает абсолютно бессмысленной первую, потому что в этом случае нет никакого смысла вести с собой дебаты по вопросам морали. Человеком движет лишь страх быть пойманным».

Казалось, что Блюме обидело это сравнение. Он расправил плечи, ведь он был мужчиной, и с нажимом произнес, что «чувство того, что составление ложных донесений является недостойным занятием, заставило меня отказаться от этого».

То есть он полагал, что для мужчины более достойно убивать людей, которые, как он знал, ни в чем не были виноваты, чем обманывать своих руководителей в Берлине, где-то далеко, за несколькими границами.

Это представляло собой хороший пример для размышлений. Человек, которому необходимо выбрать между честью и жертвой и бесчестьем без жертв, естественно, будет стремиться избежать такого выбора. Но никто не говорил, что в жизни не случается сложных ситуаций, когда необходимо принять важное решение. Перед Блюме стоял выбор между возможностью физического убийства и абстрактной концепцией обмана. Ему предстояло выбрать, что было более достойно: отправить по команде наверх рапорт, в котором бы указывалось, что 5 тысяч мужчин, женщин и детей были расстреляны, хотя на самом деле они были живы, или все-таки отправить этих беззащитных людей в лес, безжалостно их расстрелять, закопать в могилы, зная, что кто-то мог быть похоронен заживо.

Блюме очень заботился о здоровье своих подчиненных. После приведения в исполнение приговора он охотно выезжал с ними на природу, например на берег живописного озера, где они могли развлечься и расслабиться. Он свидетельствовал: «Они были очень благодарны мне за это. Мы каждый день начинали с зарядки. По вечерам пели песни у костра».

Но в тысячах домов, которые по его вине лишились отцов, матерей и детей, в это время песен не пели. Для Блюме существовал один-единственный дом, свой собственный, куда он надеялся вернуться, увенчанный лавровым венком, и занять место у ног человека, которому он вручил свою совесть и кто представлял собой для него все законы мира. Когда Блюме рассказал о случае, где ему пришлось казнить трех человек за призыв к крестьянам не сдавать урожай нацистским захватчикам, прокурор Ференц спросил у него: «Вам знакомы правила ведения войны?»

«В данном случае я действовал, выполняя приказ фюрера, где говорилось, что саботажники и (советские) чиновники подлежали расстрелу».

«Считаете ли вы человека, который говорил крестьянам, что не надо работать на захватчиков, саботажником только потому, что он отказался помогать нацистам? Заслуживает ли он смертного приговора, который вы ему вынесли?»

«Да».

«Вам знакомы правила ведения войны?»

«Я уже заявил, что руководствовался приказом фюрера. В этом и заключались для меня правила ведения войны».

Блюме заявлял, что он «восхищался Гитлером», «преклонялся перед ним» и «боготворил его», потому что Гитлер оказался прав. Его мысли о том, в чем же прав был Гитлер, можно понять по некоторым его ответам на вопросы, касавшиеся вторжения немецких войск на территории нейтральных стран.

«Считаете ли вы, что было правильным объявить войну Норвегии, которая сама войны Германии не объявляла?»

«Ваша честь, я могу только повторить, что в то время нам вполне ясно объяснили причину этого, и мы в нее верили».

«Лично вы тоже верили, что это было правильно?»

«Мы верили… Мы должны были быть первыми». (Немцы лишь совсем ненамного в 1940 г. опередили англичан и французов, которые также высадились в Норвегии. — Ред.).

«Не важно, что вам сказали, верили ли вы, что было правильным нападать на Норвегию?»

«Я верил, потому что мне так сказали».

«Вы считаете, что это было правильно, потому что вам так сказали?»

«Да».

«И вы верили, что было правильно оккупировать Данию, Голландию и Люксембург?»

«Все это было связано с заявлением о том, что мы должны выполнить приказ и не дать напасть на нас».

«Но вы считаете, что это было правильно?»

«С этой точки зрения да».

«Вы полагали, что было правильно нападать на Грецию?»

«В то время все было по-другому».

«Но вы считали, что все это было правильно? Это единственное, что мне хотелось бы узнать».

«Да, ваша честь».

«Считаете ли вы, что было правильно оккупировать Югославию и Бельгию?»

«Да, так нам тогда говорили».

«А сейчас вы тоже оправдываете все эти захватнические войны? Считаете ли вы сегодня, что было правильно захватывать все эти страны?»

«Ваша честь, здесь у меня не было возможности изучать историю».

«Считаете ли вы сегодня, что было справедливо оккупировать Норвегию, Данию, Голландию, Люксембург и другие страны?»

«Я не могу ответить на этот вопрос, ваша честь».

Блюме считал, что Адольф Гитлер «возложил на немецкий народ великую миссию». Ему было все равно, что означала эта миссия для остального человечества. Вместе с остальными членами нацистской партии он добровольно принес Гитлеру клятву: «Я клянусь в непоколебимой верности Адольфу Гитлеру; я клянусь абсолютно повиноваться ему и тем командирам, которых он мне назначит». Таким абсолютным подчинением своей воли воле Гитлера Блюме убил в себе способность рассуждать по поводу указаний, полученных от вышестоящего командования. Когда кто-либо добровольно отказывается мыслить самостоятельно и вручает себя, подобно продажной женщине, в руки другого, он не должен жаловаться, если его накажут за преступления, задуманные и запланированные тем, в кого он так беззаветно верил. И необходимо раз и навсегда сказать, что Гитлер со всем его коварством и неприкрытой жестокостью остался бы безвредным, как старик бродяга, если бы не было всех этих многочисленных блюме, блобелей, брауне и биберштейнов, согласившихся безоговорочно выполнять его приказы. А ведь я перечислил только фамилии, начинающиеся с буквы «Б».