Николай Кирмель - Карающий меч адмирала Колчака Страница 36

Немаловажную роль в пробольшевистских настроениях значительной части населения играло то, что Сибирь почти не успела почувствовать тяжесть советской власти, которая реально начала действовать здесь к весне 1918 г., а уже летом была свергнута в результате восстания чехословацкого корпуса. Об этом прямо писал в донесении в Департамент милиции управляющий Енисейской губернией в марте 1919 г., указывая, что свержение большевиков в 1918 г. было для крестьянской массы края «несколько преждевременным… в особенности в отдаленных местностях губернии, куда их (большевиков. — Авт.) мероприятия к тому времени совершенно не проникли», отчего «даже у зажиточного населения о большевиках осталось представление как о власти, не требующей податей, не преследующей самогонку, не берущей солдат»{446}. Психологию этих настроений раскрывает, в частности, одно из донесений управляющего Алтайской губернией Строльмана министру внутренних дел. В нем говорится, что благодаря агитаторам и «темноте среди крестьянства есть много лиц, ожидающих от большевизма великих милостей, а главное — наживы. Будучи по натуре крепким хозяином, сибирский крестьянин чужд, конечно, идеям большевизма, но худшие элементы не прочь нажиться каким угодно способом». При этом большевизм, по словам автора донесения, представляется крестьянину «в таком виде, в каком он его испытал в начале 1918 года, когда налоги не платили, ямщину не гоняли, самогонка и самосуды вошли в обычай, а начать массовые реквизиции и отобрание у зажиточных имущества совдепы еще не успели, почему и население не познакомилось, как в Европейской России, с большевизмом в деревне»{447}. Еще ранее, в декабре 1918 г., те же наблюдения высказывал енисейскому губернскому комиссару минусинский уездный комиссар: «Масса, развращаемая демагогами в течение полутора лет… и не понесшая никакого наказания за все безобразия, творившиеся на фронте и в тылу, при предъявлении к ней требования об исполнении гражданского долга… начала высказывать глухое недовольство»{448}. В дополнение начальник минусинской уездной милиции сообщал, что «требование властей о немедленном взносе податей и недоимок возбудило еще большее недовольство крестьян, отвыкших за два года разрухи от всякого повиновения»{449}. Управляющий Тобольской губернией Н. Пигнатти сообщал, что «сильную неприязнь» крестьян вызывают запрет самовольных порубок лесов и взимание податей{450}, от которых крестьяне отвыкли за период революционного безвременья. В одном из документов о положении в Тюменском уезде констатировалось: «Крестьяне, не испытав подлинного большевизма, их (красных. — Авт.) не боятся. Более состоятельные и зажиточные крестьяне, а равно старожильческие селения относятся к большевикам отрицательно. Но… беднота и бывшие фронтовики… относятся к большевикам не только сочувственно, но и активно помогают разведчикам красных», добавляя при этом, что настроение большинства горожан, «за исключением рабочих… отрицательно в отношении большевиков»{451}.

Под влиянием большевистской агитации нередко вспыхивали бунты против мобилизации в армию. Так, в марте 1919 г. на этой почве взбунтовались 400 человек только в одном уездном городе Туринске Тобольской губернии, напавшие на представителей местной власти; по приговору военно-полевого суда 7 зачинщиков были расстреляны. В том же месяце взбунтовались 150 мобилизованных в Тюмени, к которым присоединились свыше 200 освобожденных пленных красноармейцев; при подавлении восстания 34 человека было убито, военно-полевой суд расстрелял троих{452}. С другой стороны, сводки Департамента милиции отмечали, что население крайне неохотно откликнулось на приказ А.В. Колчака сдать оружие всем не состоящим на действительной военной службе (подобный приказ был выпущен и советским правительством, и встретил аналогичную реакцию).

Из сводок, представленных контрразведкой руководству, следует: отношение крестьянства к режиму Верховного правителя России было неоднозначным. Зажиточное население, владевшее плодородной землей и побывавшее под советской властью, хотело порядка и оставалось лояльным по отношению к колчаковскому правительству. Сельское население, не успевшее испытать на себе большевистского правления, под влиянием рабочей среды враждебно относилось к белогвардейскому правительству{453}. Жители богатых сел были настроены антибольшевистски, а бедных — сочувствовали красным, оказывали «содействие дезертирам»{454}.

В одной из февральских сводок особого отдела Департамента милиции также говорилось, что зажиточное «крестьянство в целом аполитично, хотя есть и поддерживающие власть белых как несущую “порядок”, а малоземельное крестьянство распропагандировано большевиками{455}.

Похожую картину рисовал в одной из политических сводок управляющий Томской губернией Б. Михайловский, подразделявший крестьян на две категории — зажиточных, которые «относятся к правительству с должным доверием и несомненно готовы поддержать его», и малоземельных, включая столыпинских переселенцев, которые «ждут уверенно прихода большевиков и охотно вступают в грабительские банды»{456}.

Ряд сводок регистрировали относительно консервативное, лояльное к власти настроение коренных сибирских крестьян, в особенности старшего поколения. В архиве сохранилась копия приговора крестьянского Сергиевского сельского общества Мариинской волости Кокчетавского уезда Акмолинской области от 30 сентября 1919 г. о выдаче властям всех дезертиров и «подозрительных» и о поддержке власти Колчака против большевиков{457}.

Относительную лояльность к колчаковской власти, помимо наиболее зажиточных слоев общества, представляло политически отсталое «инородческое» коренное население Сибири: татары, «киргизы» (казахи), буряты, якуты и др. Так, управляющий Семиреченской областью Балабанов докладывал в МВД в феврале 1919 г.: «Настроение киргизского населения вполне благонадежное, русского наружно спокойное». И здесь же отмечал разлагающее влияние на простой народ предшествующего периода анархии: «[По] поводу тягот по военным обстоятельствам… в несознательной части населения, развращенной годовым периодом безвластия, выражается глухое недовольство»{458}.

Начальник штаба Оренбургской армии полковник Белаш в телеграмме управляющему Тургайской областью отмечал разницу в отношении к белым различных племенных групп киргизов (казахов), называя киргизов-«ордынцев» лояльными к белой власти, а киргизов-«кипчаков» — пробольшевистски настроенными{459}.

С другой стороны, определенную проблему для власти представляла по существу враждебная деятельность отдельных национальных диаспор бывших западных окраин Российской империи. Так, на Алтае под видом культурно-просветительной работы нелегальную агитацию за украинскую самостийность вела Алтайская губернская украинская рада во главе с В. Строканом{460}.

В первой половине 1919 г. отмечалось обострение взаимоотношений между казачеством и крестьянами-переселенцами, высказывавшими свое недовольство привилегированным положением казачества, его обеспеченностью землей. Сначала появились требования «уравнять казаков с крестьянами», затем, в случае неисполнения этих требований, повстанцы грозили «перерезать всех казаков и офицеров», одновременно участились погромы казачьих станиц{461}.

Управляющий Иркутской губернией П.Д. Яковлев в апреле 1919 г. доносил в Омск: «За последнее время настроение широких слоев сельского и особенно городского общества повышается, разрыв правительства с народом углубляется все больше и больше… Недовольство правительственной политикой чувствуется во всех слоях населения. Деревню возмущают налоги и отсутствие товаров». Губернатор сообщал о массовом дезертирстве из армии и о том, что следующие за дезертирами военные отряды «не столько ловят дезертиров, сколько возмущают деревню своими насилиями». Губернатор заключал: «Вражда эта, видимо, растет не только в Иркутской губернии, но и по всей территории Сибири, и недалеко то время, когда она может вылиться в открытую борьбу с Омском»{462}.

Контрразведчики докладывали о бесчинствах ОМОНов, терроризировавших население насилиями, грабежами и пьянством, чем вызывали недовольство крестьянства{463}. Были недовольны крестьяне и действиями милиции, которая отнимала у них деньги{464}.

Как свидетельствуют архивные документы, иногда население жаловалось милиции на произвол агентов контрразведки, что приводило к трениям между двумя структурами. Для оздоровления обстановки начальник милиции Тюменского уезда В. Островский считал необходимым проведение строгого расследования правонарушений, чинимых контрразведкой{465}.

Противодействие нарушениям со стороны правоохранительных органов носило единичный характер. В частности, подпоручик Терров, офицер Акмолинского ОМОНа, насильно реквизировавший масло в артели и продавший продукт частному лицу, был заключен под стражу{466}.