Николай Лузан - СМЕРШ. Один в поле воин Страница 4

Об этом, вероятно, подумали и другие арестованные. У мальчишки-бойца окончательно сдали нервы, он рухнул на пол и взмолился:

— Дяденьки, пожалейте! Я не виноват. Я…

— А ну цыц, сопляк! Пулю на тебя жалко! — цыкнул на него часовой и позвал: — Раздатчик, заноси гадам баланду!

«Баланду?! Значит, еще не конец!» — встрепенулся Петр.

Он не слышал, что там бубнил часовой, как звякнули миски и ложки, брошенные на землю, непослушными руками взял кусок зачерствевшего ржаного хлеба и принялся торопливо глотать баланду. Она напоминала то ли жидкую кашу, то ли густой суп, но ему было не до того, голод заставил забыть обо всем. Последним кусочком хлебной корки он собрал остатки со дна и, чтобы на время обмануть сосущую боль в желудке, положил под язык. Бывший шахтер и мальчишка-боец не спешили и медленно цедили варево. Раздатчику надоело ждать.

— Все, дармоеды, хорош жрать! — прикрикнул он.

Ему поддакнул часовой:

— Добро только переводим, — и приказал: — Встать, гады! К стенке!

Петр опустил на землю миску с ложкой и отступил назад. Его примеру последовали остальные. Раздатчик сгреб посуду в вещмешок и двинулся к выходу, вслед за ним покинул сарай часовой. Перед тем как захлопнуть дверь, он с презрением бросил:

— Живите пока, жмурики!

— Сука, тыловая! — сквозь зубы процедил бывший шахтер.

Тяжело вздохнув, Петр возвратился на место, с головой зарылся в сено и попытался уснуть. Несмотря на свинцовую усталость, сон не шел. «За что? По какому праву?» — терзался Петр. Так же как и он, не могли уснуть соседи, из углов доносились шорохи, приглушенные всхлипы и тяжелые вздохи. Петр потерял счет времени, когда за стеной сарая снова раздались шаги. Он прислушался — шли несколько человек.

«Расстреливают на рассвете!» — вспомнил Петр, и предательская слабость разлилась от живота к ногам.

О том же подумал бывший шахтер и мрачно обронил:

— Кажись, по нашу душу.

— Не хочу, не хочу!.. — взвизгнул молоденький боец.

После короткой возни над засовом дверь в сарай распахнулась, и на пороге возникла сутулая фигура. Лунный свет упал на лицо.

— Сычев?!! Ты? — не поверил своим глазам Петр.

В его голосе смешались радость и облегчение. Ответ Сычева заглушил скрип ржавых петель. Дверь захлопнулась, и сарай снова погрузился в кромешную темноту.

— Серега, двигай сюда! — позвал его Петр.

Тот, громыхнув попавшей под ноги жестянкой, пробрался к нему и опустился рядом. Несколько минут прошли в тишине, первым заговорил Сычев и с горечью произнес:

— Кажись, отвоевались, Иваныч? Кто бы мог подумать, что так все кончится?

— М-да, — не нашелся что ответить Петр.

— Неужели капец, Иваныч?

— Ты, это брось, еще поживем.

— До утра, а потом перед строем шлепнут.

— Погоди хоронить себя! На одном Макееве свет клином не сошелся, разберутся.

— А-а-а… Все они одним миром мазаны. Им везде враги мерещатся.

— Есть еще наши ребята, и они свое слово скажут, — Петр все еще сохранял надежду на благополучный исход.

— Да, хто их слушать-то будет! У Макеева одна бумага все перевесит, — потерянно произнес Сычев.

— Туфта это! — отмахнулся Петр.

— Не, ни туфта, Иваныч. Там такая бумага, не отвертишься!

— Какая? Чья?

— Эта как ее… Ориентировка!

— Ориентировка?! От кого?

— Погоди, Иваныч, не сбивай! Кажись от Рязанова. Нет, от Рязанцева.

— Да хрен с ней с фамилией! Кто такой?

— Начальник Особого отдела 6-й армии.

— Начальник Особого отдела?! — упавшим голосом произнес Петр, и спину обдало холодом.

То, что сейчас он услышал, не походило на театральную сцену с потрясанием бумагами и папкой, которую перед ним разыграл Макеев. Ориентировка — это тебе не донос сверхбдительного красноармейца; по ней без всякого следствия и суда ставили к стенке. Теперь Петра терзал только один вопрос: какое отношение она имела к нему? — и он насел на Сычева.

— Что в ней написано? Что?!!

— Щас, щас… — вспоминал тот. — Э-э-э… Принять меры по задержанию этих, ну, агентов, немецко-фашистских разведорганов и пособников.

— Агентов?!! Пособников?

— Да, так в ней написано.

— Дальше, дальше!..

— И… И там были наши фамилии.

— Чего-о-о?!! Наши? Ты с ума сошел, Сычев?!!

— Лучше бы сошел.

— Нет, постой-постой, Серега! Такого не может быть? Не может быть! — не верил своим ушам Петр.

— Че годить, Иваныч, я своими глазами видел. Макеев мне той бумажкой все в морду тыкал.

Сычев продолжал что-то говорить, а у Петра голова шла кругом. Несколько минут назад у него еще теплилась надежда, что от нелепых обвинений Макеева в предательстве рано или поздно ничего не останется, а его примитивный прием с мифическим заявлением являлся лишь средством психологического давления. Теперь же, когда выплыла ориентировка какого-то там Рязанцева, положение стало безнадежным.

— Не, Серега, этого не может быть?! Тебя на испуг брали, мало ли Сычевых и Прядко, — цеплялся за соломинку Петр.

— Какой там испуг, Иваныч! Ты помнишь Струка?

— Ну…

— Так, то его, суки недобитой, работа!

— Как?!! Его же под Винницей убили?

— Живее нас с тобой, сволота! Вражиной оказался, на допросах у особистов раскололся! Представляешь, его фрицы к нам заслали!

— Заслали?!!

— Теперь, Иваныч, ты понял, кто нас под Винницей подставил!

— У-у-у, сволочь! — застонал Петр и в ярости хватил кулаком по стене.

— Так он, падла, наплел особистам, что это мы отряд на засаду навели.

— Чего-о-о?! — и Петр потерял дар речи.

Предательство, а еще больше оговор Струка потрясли его. С августа они сражались бок о бок, и тот не давал повода усомниться в своей надежности: в бою не прятался за спины других и не отлынивал от засад и диверсий, из разведки не один раз возвращался с ценными сведениями. Переменчивая военная судьба развела их под Винницей. Там отряд Петра напоролся на колонну гитлеровцев, завязался бой, после которого Струк пропал. И вот теперь он воскрес, чтобы похоронить его и Сычева. А тот, склонившись к уху, с жаром нашептывал:

— Иваныч, пока не поздно, надо рвать когти.

— Чего?!! Когти? Какие? — все еще не мог прийти в себя Петр.

— Очнись, Петя! Потом будет поздно. Надо сматываться! — тормошил его за плечо Сычев.

— Куда? От кого? От своих?

— Какие свои? Для них мы хуже фрицев? Кокнут и глазом не моргнут.

— Ты это… Ты кончай! Я-я-я… — голос у Петра сорвался.

— Иваныч, тише-тише, не кипишись! Мы не первый день друг друга знаем, сейчас против них не попрешь. А своей смертью кому и че докажешь? Живы останемся, тогда и будем доказывать. Надо уходить пока темно, — твердил Сычев.

— Куда?

— В лес, там отсидимся.

— Но от себя не убежишь.

— Глупо это, Иваныч! Макееву ничего не докажешь.

— На нем свет клином не сошелся. Есть другие. А за нас ребята и дела скажут, — упрямо твердил Петр.

— Эх, Иваныч, Иваныч… — посетовал Сычев и заявил: — Ну, как знаешь. А я здесь подыхать не собираюсь!

Выбравшись из сена, он поднялся на чердак. Под его ногами предательски затрещали доски, Сычев замер и, выждав минуту-другую, принялся искать лаз. Возня на чердаке не осталось незамеченной, и предрассветную тишину нарушил грозный окрик часового:

— Эй, шпиены, кому там неймется?! Пулю захотели схлопотать?

Это остановило Сычева. Он спустился с чердака и забился в свой угол. А Петр весь извертелся в поисках выхода их тупика. За время войны ему пришлось повидать немало чужих смертей и мысленно свыкнуться с собственной, но вопиющая несправедливость, что ее предстояло принять от своих, изводила его. Он снова и снова искал аргументы, чтобы разрушить горы лжи, нагроможденные мерзавцем Струком, и не находил.

«Будь что будет!» — решил положиться на судьбу Петр и остановившимся взглядом уставился в потолок.

Мучительно медленно тянулось время. Полоска света упала на лицо. За стенами сарая занимался хмурый осенний рассвет, и смертельная тоска сжала сердце: скоро, совсем скоро все должно закончиться. Его обостренный опасностью слух ловил каждый звук: хрупкую утреннюю тишину нарушало лишь звонкое потрескивание льда под ногами часового.

«На носу зима, — отметил про себя Петр и с тоской подумал: — Но тебе, похоже, до нее не дожить».

Шорох сена отвлек его, к нему подсел Сычев и тихо обронил:

— Извини, Иваныч, гадом помирать не хочется.

— Будем живы — не помрем, Сережа, — дрогнувшим голосом произнес Петр, и, поддавшись порыву, они обнялись.

Громкие голоса на улице заставили их напрячься. Один из них принадлежал сержанту Дроздову.

— Сидоров, открывай! — распорядился он.

Громыхнул засов, скрипнули ржавые петли, и в сарай хлынул яркий поток света. Первый снег, укатавший пушистым белым покрывалом землю, искрился и сверкал в лучах солнца. Он слепил глаза арестованным, и они, щурясь, потянулись к выходу.