Гаралд Граф - Революция и флот. Балтийский флот в 1917–1918 гг. Страница 4

Затем ко мне подошёл фельдфебель и от имени команды попросил усилить наружные посты, на что я, конечно, охотно согласился.

Когда команда ушла на берег, у нас на миноносце стало совсем тихо. Но на душе у всех нас, офицеров, было далеко не спокойно: мы очень боялись за судьбу офицеров на других кораблях.

В момент ухода команды кто‑то, очевидно, согласно общему распоряжению, прервал телефон, о чем и было сообщено с берега.

Через некоторое время, выходя из кают–компании, один из наших офицеров увидел часового, стоявшего недалеко от её двери, что имело вид, будто офицеры находились под арестом. Я сейчас же пошёл узнать, в чем дело, и строго спросил часового, зачем и по чьему приказанию он поставлен. Тот очень сконфуженно ответил: «Не могу знать, ваше высокоблагородие». Тогда я тот же вопрос задал вахтенному, который объяснил, что вышло распоряжение, чтобы команды арестовали своих офицеров и отобрали у них оружие. Это уже исполнено на большинстве судов; наша же команда, всецело доверяя своим офицерам, но не желая в то же время навлекать на себя неудовольствие со стороны других кораблей, поставила часового у входа в кают–компанию только для видимости…

Около 2 часов ночи, на 4 марта, в полном порядке и не использовав ни одного патрона, вернулась с берега команда, ходившая на митинг. Сейчас же был убран часовой, соединён телефон и все легли спать.

Через некоторое время из госпиталя по телефону позвонил один наш больной офицер и передал, что к ним то и дело приносят тяжелораненых и страшно изуродованные трупы офицеров.

После всех этих событий наконец попробовали лечь спать и мы, офицеры, но с тяжёлым, неприятным чувством, что произошла какая‑то ужасная, непоправимая катастрофа.

Около 4 часов утра вдруг у меня в каюте зазвонил телефон. Когда я взял трубку, отозвался штаб Минной дивизии. флаг–офицер сообщил, что большая толпа вооружённых винтовками солдат и матросов направляется к кораблям, стоящим у Сандвикского завода, чтобы на них убивать офицеров, то есть как раз туда, где стоял «Новик». Известие уже не произвело на меня никакого впечатления: так морально и физически я устал за истёкшие сутки. Представив всю безнадёжность нашего положения в случае прихода этой банды, я решил, раньше чем поднимать тревогу, подождать дальнейших событий. Целый час я лежал и прислушивался, не раздадутся ли приближающиеся крики, но всё было тихо, и только изредка в городе слышались отдельные ружейные выстрелы. Остаток ночи прошёл для нас совершенно спокойно, и если бы не выстрелы, можно было бы думать, что и в городе всё стало тихо. Но они красноречиво свидетельствовали, что под влиянием чьей‑то злой воли творятся акты безрассудного зверства, жертвами которого являются неповинные люди или виновные только в том, что в такой момент, как революция, оказались на положении начальников, а следовательно, и лиц, на которых должна обрушиться злоба мятежников.

Можно ли представить, что переживали в эти ужасные часы родные и близкие несчастных офицеров! Ведь с флотом они были связаны самыми тесными узами, самым дорогим, что у них было в жизни: там находились их мужья, отцы, сыновья и братья.

Слухи о бунте на кораблях быстро распространились по городу; конечно, всё передавалось в сильно преувеличенном виде. К этому времени на улицах началась беспорядочная ружейная стрельба, стали раздаваться дикие крики итои дело с бешеной скоростью носиться автомобили. Эти автомобили, переполненные вооружённым сбродом, прорезывая воздух жуткими протяжными гудками, заставляли всех цепенеть от ужаса. В воображении семей офицеров невольно стали рисоваться мрачные, безнадёжные картины. Казалось — всё погибло и никто из офицеров уже не уцелеет.

Непрерывно трещали телефоны. Знакомые справлялись друг у друга, нет ли хоть каких- нибудь сведений, и друг другу передавали всё, что удавалось услышать. Эти разговоры ещё больше волновали, ещё больше сбивали с толку. Трудно было разобраться, что — правда, а что — вымысел.

Вдруг телефоны перестают работать. По чьему‑то приказанию они все выключены. Волнение и тревога достигают апогея. О сне уже никто и не помышляет. Все терзаются мыслями, что происходит там, в порту и на рейде. Живы ли те, которые так бесконечно близки и дороги? Осторожно, чтобы не быть замеченными и чтобы не попасть под шальные пули, по временам со звоном влетающие в комнаты, жены, матери и дети не отходят от окон, всматриваясь в темноту.

Спустя некоторое время из госпиталя, куда стали привозить раненых и тела убитых офицеров, некоторым семьям сообщили, что в числе привезённых находятся близкие им люди. В первые минуты несчастные женщины совершенно теряли всякую способность соображать и как безумные метались взад и вперёд. Стоны, женские рыдания и детский плач сливались в один безудержный взрыв отчаяния. Неужели это — правда? Ведь всего несколько часов тому назад он был здесь. За что же могли его убить, когда на корабле его так любили?.

Все в слезах, в чем только попало, несчастные женщины бегут туда, в госпиталь, в мертвецкую. Все‑таки где‑то там, в тайниках души, у них теплится маленькая надежда, что, быть может, это — не он, это — ошибка.

Вот они — в мертвецкой. Боже, какой ужас!.. Сколько истерзанных трупов!.. Они все брошены кое‑как, прямо на пол, свалены в одну общую ужасную груду. Все — знакомые лица. Безучастно глядят остекленевшие глаза покойников. Им теперь всё безразлично, они уже далеки душой от пережитых мук.

«Это — те, которые пришли от великой скорби; они омыли одежды свои и убелили их кровью Агнца. За это они пребывают ныне пред Престолом Бога.»

К телам не допускают. Их стерегут какие‑то человекоподобные звери. С площадной бранью они выгоняют пришедших жён и матерей, глумятся при них над мертвецами.

Что делать? У кого искать помощи, защиты?.. Кто отдаст им хоть эти изуродованные трупы? К новым, революционным властям, авось они растрогаются. Скорей — туда! Но там их встречают только новые оскорбления и глумливый хохот. Кажется, что в лице

представителей грядущего, уже недалёкого, Хама смеётся сам Сатана.

Брезжит рассвет, и чудится, что в сумраке его витают зловещие флюиды свершившихся злодеяний. С новой силой встают в памяти кошмары прошлой ночи, и жгучая волна отчаяния опять заполняет безутешные души.

Близится день. Улицы полны шумом, криками, стрельбой. Над Гельсингфорсом встаёт багровое солнце, солнце крови. Проклятая ночь! Проклятое утро!..

4 марта в 8 часов 30 минут утра по просьбе командира я выстроил во фронт команду в носовой палубе. Он хотел с ней поговорить о текущем моменте и в частности — о вчерашнем уходе. Когда я спустился в палубу, команда уже построилась. Ко мне навстречу вышел боцман и от её имени просил немедленно списать трёх офицеров, одного кондуктора и двух сверхсрочнослужащих как нелюбимых командой. Я стал убеждать, что это — вредно, немыслимо сделать.

Пришёл командир. Узнав, в чем дело, он, в свою очередь, стал уговаривать и доказывать, насколько это вредно отзовётся на боеспособности корабля. Однако всё было тщетно: команда стояла на своём. Впоследствии один из наиболее наглых наших матросов в моем разговоре с ним довольно цинично заявил, что команда не тронула их только из уважения ко мне и чтобы не запятнать кровью «Новик». Поэтому, несмотря на расправы на других судах, она ограничилась только требованием о немедленном списании. Нет сомнения, что это было только бахвальство: я определённо знаю, что уж совсем не так матросы ненавидели всех этих лиц. Всё было главным образом сделано для показания своей власти и чтобы быть «не хуже» команд других судов. Недаром уже слышались упрёки, что старая новиковская команда настроена реакционно и не идёт в голове революции. Подобное обвинение в тот момент считалось среди команд самым большим оскорблением.

После инцидента часть команды ушла на берег, и на миноносце опять стало тихо.

В полдень вернулось уже большинство команды. Быстро пообедав, они пришли в кают- компанию приглашать командира, меня, старшего механика и ещё одного офицера идти на Вокзальную площадь встречать приезжающих из Петрограда членов Временного правительства и Петроградского совета солдатских и рабочих депутатов. Командир не захотел оставить корабль в такой серьёзный момент; пришлось идти мне и остальным « пригл ашенным».

На большой Вокзальной площади для встречи депутатов собралась огромная толпа представителей армии и флота в Гельсингфорсе, причём все солдаты и матросы были вооружены, а все офицеры — безоружны.

Когда наша группа входила на площадь, все ранее пришедшие части приветствовали нас криками «ура», как бы показывая радость по поводу присоединения к перевороту ещё одной воинской части.

С левой стороны главного вокзального подъезда, тогда ещё бывшего против гостиницы «Фенния», стояли моряки, а с правой — сухопутные. Всем этим сборищем старался распоряжаться и привести в нечто стройное комендантский адъютант прапорщик Бриллиантов. Многотысячное революционное стадо повиновалось плохо. Был невообразимый хаос. Вдруг среди общего гама откуда‑то раздалось несколько выстрелов. С перепуга некоторые солдаты схватились было за винтовки, но оказалось, что обращаться с ними не умеют. Винтовки эти, только что присланные из Америки, были похищены из разгромленного арсенала, и солдаты их не знали. Произошло несколько случайных выстрелов. Тогда те, которые не видели, отчего они произошли, решили, что кто‑то открыл огонь из окон окружающих домов. Началась бессмысленная стрельба. Всё это многотысячное революционное воинство обуяла неимоверная паника. Одни сейчас же кинулись к зданию вокзала, давя и опрокидывая передних; другие, побросав ружья, лежали ничком на мостовой, а некоторые ползли на четвереньках, судорожно стараясь спрятать голову.