Петра Куве - Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу Страница 46

Ирландский драматург Шон О'Кейси в знак протеста против решения Союза писателей СССР писал в «Литературную газету»: «Как друг вашей замечательной страны[670] с 1917 года, прошу отменить приказ об исключении… В каждом художнике живет анархист, как сказал Бернард Шоу в одном из предисловий, а художнику следует многое прощать».

Исландский писатель Халлдор Лакснесс[671], нобелевский лауреат и председатель Общества исландско-советской дружбы, послал телеграмму Хрущеву: «Прошу вас, как хладнокровного государственного деятеля, воспользоваться своим влиянием и смягчить злобные нападки, полные сектантской нетерпимости, на старого заслуженного русского поэта Бориса Пастернака. Зачем легкомысленно возбуждать в данном вопросе гнев поэтов, писателей, интеллектуалов и социалистов всего мира против Советского Союза? Прошу избавить друзей Советского Союза от непонятного и в высшей степени недостойного зрелища».

«Исландия[672]? — спросил Пастернак, узнав о телеграмме. — Исландия, но, если бы вмешался Китай, это помогло бы?» На самом деле история привлекла много внимания в Азии, особенно в Индии, неприсоединившейся стране, сохранявшей тем не менее прочные связи с Советским Союзом. Премьер-министр Джавахарлал Неру в 1955 году посетил Советский Союз, а Хрущев на следующий год ездил в Индию. Отношение к Пастернаку возмутило ведущих индийских писателей, в том числе коммунистов. На пресс-конференции в Нью-Дели Неру выразил общую тревогу, сказав, что Индия страдает из-за ежедневных оскорблений[673]. «Мы считаем, что, если известный писатель[674] высказывает мнение, которое противоречит господствующим в его стране взглядам, то он должен пользоваться уважением, а не подвергаться каким-либо ограничениям», — заявил он. История повредила и советским дипломатическим культурным связям[675]. В норвежской прессе требовали, чтобы правительство аннулировало недавно подписанную программу культурного обмена. Шведские официальные лица угрожали отложить на неопределенный срок программу молодежного обмена. 28 австралийских писателей в открытом письме утверждали, что все будущие культурные и научные обмены будут зависеть от полной реабилитации Пастернака как гражданина и как писателя.

Международная реакция оказалась нежелательной, и в Кремле захотели найти выход из кризиса. Получив письмо Пастернака, Хрущев приказал остановиться: «Хватит. Он признал свои ошибки[676]. Прекратите». Условия оставляли на усмотрение функционеров.

В то время как в Доме кино готовилось новое осуждение Пастернака, Поликарпов стремился как-то замять дело. Хесин, который недавно так холодно принял Ивинскую, позвонил ей накануне собрания в квартиру ее матери, где она пыталась хоть немного выспаться (за передвижениями Ивинской пристально следили). Хесин излучал фальшивое дружелюбие.

«Ольга Всеволодовна, дорогая[677], вы — умница, письмо Б. Л. получено, все в порядке, держитесь. Должен вам сказать, что сейчас нам надо немедленно с вами повидаться».

Ивинскую звонок чрезвычайно разозлил; она сказала Хесину, что не желает иметь с ним ничего общего. Тогда трубку взял Поликарпов. «Мы вас ждем, — сказал он. — Сейчас мы подъедем к вам на Собиновский, а вы накиньте шубку и выходите, мы все вместе поедем в Переделкино: нужно срочно привезти Бориса Леонидовича в Москву, в Центральный комитет».

Ивинская попросила дочь срочно поехать к Пастернаку в Переделкино. Ей казалось, что, раз Поликарпов так спешит и сам едет за Пастернаком, это означает только одно: с писателем встретится Хрущев. К дому, где жила мать Ивинской, подъехал черный правительственный ЗИЛ, в котором сидели Поликарпов и Хесин. Машина ехала по правительственной трассе, не останавливаясь у светофоров, и они оказались в Переделкине быстрее Ирины.

Пастернак был возбужден и слаб, у него часто менялось настроение; он чувствовал себя на даче, как в клетке. Ему приходили телеграммы со словами поддержки от западных доброжелателей, но на родине он все больше чувствовал свою изолированность, а те, кого он привык считать друзьями, его сторонились. Когда в тот день к нему зашла скульптор Зоя Масленикова, он не выдержал и заплакал[678], уронив голову на стол; поводом для слез стала телеграмма, в которой были строки стихотворения из «Живаго»:

И одиночеством всегдашнимПолно все в сердце и природе.

Пока Ивинская с сопровождающими ехала в Переделкино, Хесин прошептал, что это он подослал к ней Грингольца. Ивинская ахнула: как ловко ею манипулировали и заставили Пастернака написать письмо Хрущеву! Однако оказалось, что Поликарпову, сидевшему в той же машине, нужно нечто большее.

«Вся теперь надежда на вас», — сказал он. Когда они приехали, возле дачи Пастернака стояло много машин. Приехавшую Ирину попросили сходить на дачу и привести Пастернака. Сама Ивинская не рисковала встречаться с женой Пастернака, но к ее дочери Зинаида Николаевна относилась терпимо. Зинаида испугалась официальной шумихи, но Пастернак вышел, как ни странно, бодро. Сев в машину Поликарпова и Хесина, он начал жаловаться, что не успел надеть подходящие брюки. Он тоже решил, что его примет сам Хрущев, «…теперь я покажу им, — радовался он. — Теперь вот увидишь, какую я историю разыграю. Я им все сейчас выскажу, все выскажу». Всю дорогу он шутил, и в нем, по словам Ивинской, было «почти истеричное веселье».

По просьбе Поликарпова Ивинская привезла Пастернака к себе на квартиру для короткой передышки; затем они отправились к зданию ЦК. Когда они прибыли, Пастернак подошел к охраннику и сказал, что его ждут, но у него нет при себе никаких документов, кроме билета Союза писателей.

«Это билет вашего союза, из которого вы только что меня вычистили», — сообщил он часовому и заговорил о брюках.

«У нас можно, у нас все можно, ничего», — ответил часовой.

Однако их ждал совсем не Хрущев. Когда Пастернака проводили в кабинет, его встретил… Поликарпов. Тот успел побриться и вел себя так, словно весь день просидел за своим столом. Он встал и «торжественно, голосом глашатая на площади» объявил, что Пастернаку позволят «остаться на родине».

Но, продолжал Поликарпов, Пастернаку придется помириться с советским народом.

«…гнев народа своими силами нам сейчас унять трудно», — продолжал Поликарпов. Он намекнул, что в завтрашнем номере «Литературной газеты» появится очередная порция этого гнева.

Пастернак ждал не такой встречи, и он не выдержал: «Как вам не совестно, Дмитрий Алексеевич?.. какой там гнев? Ведь в вас даже что-то человеческое есть, так что же вы лепите такие трафаретные фразы? «Народ!», «народ!» — как будто вы его у себя из штанов вынимаете. Вы знаете прекрасно, что вам вообще нельзя произносить это слово — народ». Поликарпов шумно набрал воздуха в грудь; ему нужно было покончить с кризисом и заручиться согласием Пастернака.

«Ну, теперь все кончено, теперь будем мириться, потихонечку все наладится, Борис Леонидович… — А потом он вдруг дружески похлопал его по плечу: — Эх, старик, старик, заварил ты кашу…»

Пастернака разозлил фамильярный тон и то, что его назвали «стариком».

«Пожалуйста, вы эту песню бросьте, так со мной разговаривать нельзя», — сказал он.

«Эх, — продолжал Поликарпов, — вонзил нож в спину России, вот теперь улаживай…»

Пастернаку надоели эти обвинения в предательстве.

«Извольте взять свои слова назад, я больше разговаривать с вами не буду», — сказал он и направился к двери.

Поликарпов пришел в замешательство:

«Задержите, задержите его, Ольга Всеволодовна!»

Почувствовав слабость Поликарпова, Ивинская сказала:

«Возьмите свои слова назад!»

«Беру, беру!» — пробормотал Поликарпов.

Пастернак вернулся, и разговор продолжался в другом тоне. Поликарпов обещал в ближайшем будущем связаться с Ивинской; он негромко добавил, что придется написать еще какое-то обращение от имени Пастернака.

Пастернак остался очень доволен тем, как он держался.

«Они не люди, они машины, — говорил он. — Видишь, какие это страшные стены, и все тут как заведенные автоматы… А все-таки я заставил их побеспокоиться, они свое получили!»

В машине, на обратном пути в Переделкино, Пастернак громко повторил весь разговор с Поликарповым, хотя Ивинская шепотом предупреждала его, что шофер наверняка «из органов» и передаст все, о чем они говорят.

Во время затишья Ирина вспомнила строки из поэмы Пастернака «Лейтенант Шмидт»:

Напрасно в годы хаосаИскать конца благого.Одним карать и каяться,Другим — кончать Голгофой.…

Наверно, вы не дрогнете,Сметая человека.Что ж, мученики догмата,Вы тоже — жертвы века.…

Я знаю, что столб, у которогоЯ стану, будет граньюДвух разных эпох истории,И радуюсь избранью.

Услышав свои стихи, Пастернак затих. Очень длинный день подошел к концу.