Незримый фронт. Сага о разведчиках - Андрей Юрьевич Ведяев Страница 46

В 1910 году в Берлине выходят «Заметки публициста о смертной казни» Владимира Галактионовича Короленко, которые высоко оценил Лев Толстой. «Висѣлица опять принялась за работу и еще никогда, быть можетъ со времени Грознаго, Россія не видала такого количества смертныхъ казней. Среди обычныхъ рубрикъ смертности (отъ голода, тифа, дифтерита, скарлатины, холеры, чумы) нужно отвести мѣсто новой графѣ: “отъ висѣлицы”, — пишет Короленко. — Всѣмъ еще памятно то одушевленіе, съ которымъ шли на смерть приговоренные къ казни или разстрѣливаемые безъ суда въ первомъ періодѣ нашей “революціи”. Такъ умирали интеллигентные люди, молодыя дѣвушки, желѣзнодорожные рабочіе, матросы. Теперь многое измѣнилось, и по мѣрѣ того, какъ смертная казнь превратилась въ будничное бытовое явленіе — отъ нея удаляется и обволакивавшее ее прежде одушевленіе. <…> Казнены уже въ Россiи ТЫСЯЧИ человѣкъ. Военное провосудіе по большей части совершается стремительно и, пока старая мать бредетъ пѣшкомъ или тащится на заморенной кляченкѣ, — дѣло часто бываетъ кончено».

В конце 1906 года Дзержинского в четвертый раз арестовывают в Варшаве, но в июне 1907 года освобождают под залог. В апреле 1908 года Феликс Эдмундович был арестован в пятый раз и заключен в X павильон Варшавской цитадели, где он и написал свой «Тюремный дневник», который открывается прекрасным призывом к борьбе: «Где выход из ада теперешней жизни, в которой господствует волчий закон эксплуатации, гнета, насилия? Выход — в идее жизни, базирующейся на гармонии, жизни полной, охватывающей все общество, все человечество; выход — в идее социализма, идее солидарности трудящихся. Эта идея уже близится к осуществлению, народ с открытым сердцем готов ее принять. Время для этого уже настало. Нужно объединить ряды проповедников этой идеи и высоко нести знамя, чтобы народ его увидел и пошел за ним. … Правительство убийц не наладит порядка, не повернет жизнь в старое русло. Не пропадет даром пролитая кровь ни в чем не повинных людей, голод и страдания народных масс, плач детей и отчаяние матерей — жертвы, какие должен нести народ, чтобы преодолеть врага и чтобы победить».

5 июня 1908 года Дзержинский записал в своем дневнике: «Кто живет, тот должен умереть, а кто умел так любить жизнь, сумеет и умереть, не отравляя отчаянием своих последних минут. И если бы нашелся кто-нибудь, кто описал бы весь ужас жизни этого мертвого дома, борьбы, падений и подъема духа тех, кто замурован здесь, чтобы подвергнуться казни, кто воспроизвел бы то, что творится в душе находящихся в заключении героев, а равно и подлых и обыкновенных людишек, что творится в душе приговоренных, которых ведут к месту казни, — тогда жизнь этого дома и его обитателей стала бы величайшим оружием и ярко светящим факелом в дальнейшей борьбе. И поэтому необходимо собирать и сообщать людям не простую хронику приговоренных и жертв, а давать картину их жизни, душевного состояния, благородных порывов и подлой низости, великих страданий и радости, несмотря на мучения; воссоздать правду, всю правду, заразительную, когда она прекрасна и могущественна, вызывающую презрение и отвращение к жертве, когда она сломлена и опустилась до подлости. Это под силу только тому, кто сам много страдал и много любил; только он может раскрыть этот трепет и борьбу души, а не те, кто пишет у нас некрологи».

В последний день уходящего 1908 года Дзержинский подводит итоги прожитому и размышляет: «Тюрьма лишила меня очень многого: не только обычных условий жизни, без которых человек становится самым несчастным из несчастных, но и самой способности пользоваться этими условиями, лишила способности к плодотворному умственному труду… Столько лет тюрьмы, в большинстве случаев в одиночном заключении, не могли пройти бесследно. Но когда я в своем сознании, в своей душе взвешиваю, что тюрьма у меня отняла и что она мне дала, — то хотя я и не могу сказать, что объективно перевесило бы в глазах постороннего наблюдателя, но я не проклинаю ни своей судьбы, ни многих лет тюрьмы, так как знаю, что это нужно для того, чтобы разрушить другую огромную тюрьму, которая находится за стенами этого ужасного павильона. Это не праздное умствование, не холодный расчет, а результат непреодолимого стремления к свободе, к полной жизни. Там теперь товарищи и друзья пьют за наше здоровье, а я здесь один в камере думаю о них: пусть живут, пусть куют оружие и будут достойны того дела, за которое ведется борьба».

18 февраля 1909 года в дневнике есть такая запись: «На месте казни установлены постоянные, а не временные виселицы. Обреченных ведут уже отсюда со связанными ремнем руками. Вешают одновременно до трех приговоренных. Когда их больше, вешают троих, остальные тут же ожидают своей очереди и смотрят на казнь товарищей».

А вот как встретил Феликс Эдмундович праздник: «Прошел день 1 Мая. Празднования в этом году не было. А у нас ночью с 1-го на 2-е кого-то повесили. Была чудесная лунная ночь, я долго не мог уснуть. Мы не знали, что недавно был суд и что предстоит казнь. Вдруг в час ночи началось движение на лестнице, ведущей в канцелярию, какое обыкновенно бывает в ночь казни. Пришли жандармы, кто-то из начальства, ксендз; потом за окном прошел отряд солдат, четко отбивая шаг. Все, как обыкновенно. Оказалось, что повесили рабочего-портного по имени Арнольд. Так прошло у нас 1 Мая».

11 июля Дзержинский делает следующую запись: «Во время казни ведется теперь подробный протокол, как вел себя обреченный, записываются его слова, отмечаются стоны и предсмертное хрипение. Делается это с “научной” целью».

16 июля Феликс Эдмундович пишет: «Рогов оставил следующее письмо: “Дорогие товарищи! Я осужден за дела, в которых я не принимал ни малейшего участия. Но какое до этого дело правительству палачей и вешателей? Случилось то, что уже повторялось не раз, то, что встречается на каждом шагу в государственной жизни современной России. Преступление, преступление и преступление. А жертвой этих преступлений является пролетариат, и самые сознательные его сыны. Настоящий момент — момент застоя в нашем движении, и в этот момент я хочу сказать вам несколько слов со своей теперешней трибуны — из камеры смертников: за работу, товарищи! Пора! Давно пора! Пусть совершаемые теперь преступления побудят вас усилить борьбу, которая не может прекратиться. С этой верой я сойду в братскую могилу у крепостного вала. С горячей верой в наше будущее, с верой в нашу победу, с возгласом: “Да здравствует революция! Да здравствует социализм!”