Петра Куве - Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу Страница 48

В завершение в письме говорилось: «Я верю, что найду в себе силы восстановить свое доброе имя и подорванное доверие товарищей». Усталость и тревога за Ивинскую привели к тому, что он пошел на уступку, которую ждали от него власти, хотя многие внимательные читатели письма поняли, что его составлял не Пастернак. Повторяющееся утверждение, что он действовал добровольно, заставляло усомниться в его искренности даже читателей «Правды». Но то, что он все же поставил свою подпись под покаянным письмом, разочаровало многих. А. И. Солженицын, живший тогда в Рязани, «корчился от стыда за него»[698], потому что он «ослабел перед угрозой высылки и… униженно просил правительство».

Ахматова считала испытания, выпавшие на долю Пастернака, несущественными по сравнению с тем, что пришлось пережить ей и Зощенко, когда их исключили из Союза писателей СССР. Пастернака и его близких оставили на его красивой даче, заметила она. По сравнению с тем, что делали с ней и Зощенко, «история Бориса — бой бабочек»[699], — говорила она Чуковской. Всплыли давнишние противоречия между Ахматовой и Пастернаком. Ахматова считала, что Пастернак недостаточно предан искусству; ее раздражал его стиль, но все же она любила его и жаждала его восхищения.

Ахматова считала «Доктора Живаго» плохим романом; нравились ей только пейзажи, которые она называла «гениальными». Кроме того, ей казалось, что Пастернак слишком упивается своим мученичеством и своей славой. Позже, когда они встретились на дне рождения в Переделкине, Ахматова заметила: «Борис все время говорил только о себе[700], о письмах, которые он получает… Потом он очень долго и утомительно кокетничал, когда его попросили что-нибудь почитать. После того, как читала я, он громко спросил через стол: «Что вы делаете с вашими стихами? Раздаете друзьям?»

Ахматова вспоминала, как приехала к композитору Дмитрию Шостаковичу на его дачу в Комарове под Ленинградом. «Я смотрела на него и думала: он несет свою славу, как горб, к которому привык с рождения. А Борис — как корону, которая упала ему на глаза, и он сдвигает ее назад локтем».

Письмо в «Правду» было тактическим отступлением; Пастернаку по-прежнему нужно было жить на два дома. Власти, в ответ на подпись Пастернака под письмом, согласились снова разрешить ему и Ивинской[701] зарабатывать переводами; кроме того, Поликарпов обещал помочь с переизданием пастернаковского перевода «Фауста». Как выяснилось, он солгал. Зимой того года Пастернак лишен был возможности зарабатывать. «Завернули» его перевод «Марии Стюарт» Юлиуша Словацкого, уже готовый к публикации; не ставили пьесы Шекспира и Шиллера в его переводах; ему не заказывали новых переводов. В январе он написал в ВААП. Он спрашивал, что случилось с платежами, которые он должен был получить. Кроме того, он снова обратился к Хрущеву с жалобой на то, что ему не дают возможности заниматься даже «безобидной профессией» перевода. Он предложил агентству по авторским правам, чтобы оно забрало его гонорары в обмен на гонорары западных писателей, например Хемингуэя, которых издавали в Советском Союзе, ничего им не платя. Советский Союз не платил зарубежным авторам за издание и перевод их книг до 1973 года, когда присоединился к Всемирной конвенции по авторским правам. На бумаге Пастернак считался богачом. Фельтринелли переводил платежи[702] от издателей со всего мира на счет в швейцарском банке; и в ЦРУ, и в Кремле считали[703], что Пастернак — уже миллионер. Получение пусть даже части этих денег принесло бы ему не столько облегчение, сколько лишние хлопоты и боль. Пастернак понимал, что это богатство — чаша с ядом; если он попросит разрешения перевести деньги в Москву, ему придется выносить обвинения в том, что он «предательски живет на иностранный капитал». Правда, в феврале он попросил Фельтринелли перевести 112 тысяч долларов на подарки друзьям, переводчикам и родным на Западе. Но вначале он продемонстрировал некоторое равнодушие к гонорарам, написав Фельтринелли: «Вас не должно удивлять, что мне совершенно неинтересны[704] различные подробности и размер гонораров».

И все же безденежье сказывалось и на нем. «Их желание утопить меня[705] так велико, что я не вижу ничего, кроме этого желания», — говорил Пастернак. Он выражал изумление по поводу своего затруднительного положения. «Неужели я и правда недостаточно сделал в этой жизни[706], чтобы в семьдесят лет не иметь возможности кормить семью?» Он начал занимать деньги, сначала у домработницы[707], затем у друзей. В конце декабря он попросил у Валерии Пришвиной, вдовы писателя Михаила Пришвина, в долг 3 тысячи рублей[708] (около 300 долларов) до конца 1959 года. В начале января он занял 5 тысяч рублей у К. И. Чуковского — тот решил, что деньги взяты для Ивинской. Чуковский заметил, что Пастернак постарел. «Постарел, виски ввалились[709] — но ничего, бодр». Чуковский сказал Пастернаку, что не спал три месяца из-за того, что пришлось вынести Пастернаку. «А я сплю превосходно», — ответил Пастернак.

Через месяц он написал Ивинской: «Надо будет упорядочить денежное хозяйство, твое и наше»[710].

Пастернак спросил Герда Руге, немецкого корреспондента, не может ли тот дать ему денег, которые ему потом отдаст Фельтринелли. Руге собрал сумму, эквивалентную 8 тысячам долларов[711], в посольстве Западной Германии у русских немецкого происхождения. Им разрешили эмигрировать, но они не имели права вывозить с собой деньги. Руге брал у них деньги, пообещав выплатить им эквивалент в марках, когда они приедут в Германию. Немецкий журналист передал дочери Ивинской пакет с деньгами на станции метро «Октябрьская». Передача произошла быстро, как в шпионском фильме.

Пастернак, видимо, понимал, чем рискуют Ивинская и ее родные, участвуя в его тайных попытках добыть деньги. Он предупредил переводчицу на французский Жаклин де Пруайяр[712], что, если он напишет ей, что у него скарлатина, это значит, что Ивинскую арестовали и она должна поднять шум на Западе.

В апреле Пастернак спросил Поликарпова[713], можно ли ему получить деньги от своих норвежских издателей; часть гонорара он обещал пожертвовать в Литфонд «на нужды престарелых писателей». «Как Вы знаете, до сих пор я никаких денег за издание моего романа за границей не получал», — писал Пастернак.

Власти, не тронутые его положением, предупредили, что он не имеет права брать деньги, которые хранятся в западных банках, и заставили его подписать письмо, в котором он отказывался от гонораров. Когда Ивинская пожаловалась, что им с Пастернаком не на что жить, Поликарпов двусмысленно ответил: «Хорошо бы[714] — привезли вам ваши деньги хоть в мешке, чтобы Пастернак успокоился».

Фельтринелли передал с немецким журналистом Гейнцем Шеве, который тогда работал в газете «Ди Вельт» и подружился с Пастернаком и Ивинской, семь или восемь пакетов с деньгами, или «булочек»[715], как они их называли между собой, на сумму около 100 тысяч рублей. В конце 1959 г. Пастернак попросил Фельтринелли перевести 100 тысяч долларов Д'Анджело, который написал ему, что может купить рубли на Западе и спокойно провезти их в Советский Союз.

В то время средний ежегодный доход[716] советского гражданина составлял примерно 12 тысяч рублей. По официальному обменному курсу, который не имел никакого отношения к «черному рынку», в начале 1959 года доллар стоил 10 рублей. Ввоз денег, пусть и задуманный с благими намерениями, был уголовно наказуемым преступлением. За Пастернаком и его окружением по-прежнему следили, как и за всеми иностранцами, которые общались с ним. Западные друзья Пастернака, руководимые собственными интересами и завистью, хотели ему угодить. Советские органы госбезопасности пока лишь отслеживали приток денег и действовать не спешили.

В 1959 году Пастернак снова очутился в сложной ситуации, отчасти по собственной вине — разгорелся ожесточенный спор между Фельтринелли и Жаклин де Пруайяр. Выпускница Рэдклиффского колледжа, которая в конце 1956 года приехала в МГУ совершенствовать русский язык, де Пруайяр случайно прочла рукопись «Доктора Живаго». 1 января 1957 года русские друзья привезли ее к Пастернаку. Пастернак пригласил их «доедать остатки» с новогоднего стола; Новый год он встречал с друзьями, в том числе с Ахматовой, Вознесенским, Нейгаузами и Ариадной Эфрон. Пастернака приятно волновало общество молодой француженки — Пруайяр в то время еще не было тридцати. Пастернак говорил о Париже, где он побывал в 1935 году на Конгрессе писателей в защиту культуры; говорили о Сталине и Аллилуевой, о Мандельштаме.

Разговор перешел на «Доктора Живаго». Пастернак спросил гостей, нашли ли они в романе влияние каких-либо русских писателей. «Толстой», — сказал кто-то, но Пастернак ждал не такого ответа. Он повернулся к Пруайяр. «Чехов», — рискнула та.