Валентин Бочкарев - Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том V Страница 48

Или зачин песни о Лопухине (из эпохи прусского похода):

На зеленом на лугуСтоит армия в кругу,Лопухин ездит в полку

и «венок» Румянцеву, не без влияния традиционных мотивов народной лирики, создают такой запев:

Мы гуляли во лужках,забавлялись во кружках,Мы гуляли, цветы рвали,мы веночки совивали,Совивали, совивали,на головку надевали,На головку надевали,нову песню запевали…

Как французы подставлялись вместо пруссаков, Платов сменял Румянцева, так Платова заступал Паскевич, когда пришел черед реагировать на другие исторические события: механическая подстановка имен с сохранением всех красок и образов прежних времен.

«Историческое изображение торжества, происходившего при заложении храма Христа Спасителя на Воробьевых горах 1817 г. 12 октября».

Есть немногие попытки выйти из этого заколдованного круга — попытки бессильные, срывающиеся, или ищущие точки опоры в искусственной песне:

Похвалился вор-французик Россию взять;Заплакали сенаторы горькими слезами,Выходил же казак Платов:«Вы не плачьте, сенаторы, может, Бог поможет!»Поздно вечером солдатам приказ отдавали,Недалеко поход сказан — есть город Аршава.Там речушка Песочна, стоит вор-французик,Через речушку Веснушку перевозу нету.Поздно вечером казакам приказ отдавали:«Вы, казаки и солдаты, слушайте приказу:Пушки, ружья зарядите,Без моего без приказу огня не сдавайте!»Генерал-то казак ПлатовСо правого планту…

Уральские казаки на биваке (Стол. Воен. Мин.).

И только! В другой песне, с очевидным налетом искусственных оборотов, есть, по крайней мере, какое-нибудь содержание:

Ни две тучюшки, ни две грозные вместе сыходилися:Две армеюшки превеликие вместе сыезжалися,Французская армеюшка с российскою;Как французская российскую очень призобидела.Ни ясмен сокол по крутым горам — соколик вылетывал,Александра царь по армеюшке конем резко (резво?) бегает.Он журит, бранит российского повелителя (sic: Кутузова!):«Мы нашто-прошто сами худо сделали,Для (чего) же мы покинули сзади полки донские?»Наперед у них выбегает Платов генералушка,Обнажомши вострую сабельку, ее наголо держал.Приложили вострые пики ко черным гривам,Закричали-загичали, сами на удар пошли.Тут французская армеюшка очень потревожилась,Бонапартские знаменушки назад воротилися.Как в ту пору Александра-царь очень много радовался,Называет он донских казаков всех кавалерами,А урядников называет всех офицерами,Офицерушков называет майорушками,Майорушков называет полковничками,А полковничков называет генералушками…

Другая песня — о взятии Парижа — головою выдает свой искусственный и мало-искусный источник:

Исполняли мы службу вернуИ удивляли всю вселенну…

За такими песнями мы чувствуем руку грамотея — полкового стихоплета, «презревшего печать» (или презренного печатью). Их не следует смешивать с псевдо-народными и сочиненными солдатскими песнями более высокого калибра, о которых упоминалось выше, и которые «не обсеменили нивы народной».

(Ист. музей).

Очень интересна судьба следующего мотива — допрос «языка» — пленного французского майора. Собственно, это — единственный мотив, приуроченный к Кутузову, но в песнях у «Светлейшего» его постоянно оспаривает Платов, при чем этот мотив почти текстуально повторяет эпизод из песен XVIII века о Шереметеве и Краснощекове.

Наш батюшка казак Платов воружился,Под Москвою со полками собирался,Набирает казак Платов ясаулов,Посылает ясаулов под француза.Ясаулы-то француза порубили,А французского майора в полон взяли;Повели этого майора к фельдмаршалу,Ко тому ко фельдмаршалу ко Кутузову…Стал его Кутузов выспрашивать:«Ты скажи, скажи, майорик, ты скажи, французский,Уж и много ль у тебя силы во Париже?»— «У меня силы во Париже сорок тысяч,У самого Наполеёна сметы нету».Как ударил его Кутузов его (sic!) в щеку:«И ты врешь ли все, майорик, лицемеришь, —Я угроз ваших французских не боюся,До самого Наполеёна доберуся,Доберуся, доберуся, с ним порублюся».Не красно солнце в чистом поле воссияло,Воссияла у Кутузова вострая сабля,Над твоей ли над французской головою.

Платову естественно было взять «языка»; по этим следам двигалась песня и выталкивала из своего содержания Кутузова: во многих вариантах Платов не только берет в плен, но и допрашивает майора; блистает сабля не Кутузова, а Платова или, вообще, донского казачества.

В песне, еще более контаминированной, угрозы Турецкого царя, заступившего место шведского короля предшествующих песен, допрос турецкого на этот раз майора самим императором Александром —

Тут его царская персонушка с лица изменилася,Его белые руки и ноги подломилися —

и обличение бахвальства пленного врага опять-таки Платовым.

Из всего Платовского цикла наиболее популярен мотив — «Платов в гостях у француза», целиком повторяющий эпизод песни о Краснощекове.

По приказу царя, Платов (как донец, будто бы раскольник) бреется, переодетый приезжает к французу, который допрашивает его о нем же самом; портрет выдает «инкогнито», Платов избегает опасности, издеваясь над бессилием врага. Мотивировка этого своеобразного подвига везде слаба. Появляется, вероятно, по созвучию

У француза дочь Арина,

которая переодетому Платову речи говорила,

принимая иногда значительное участие в действии, в пользу или во вред русскому смельчаку.

Этот всего менее исторический эпизод особенно полюбился народу, может быть, потому, что всего более напоминал ему мотивы старой былины и сказки, Илью Муромца у Тугарина-Змеевича и пр. Мы не знаем (и, вероятно, никогда не узнаем), что вызвало его к жизни первоначально, в исторической обстановке нашего XVIII века.

Мы умышленно остановились с такими подробностями на Платовском цикле: он лучше всего вводит в психологию и эволюцию нашей поздней исторической песни. Дальше мы можем ограничиться только беглым обзором.

Кое-где мы слышим отголоски общей растерянности при вступлении французов и беглые намеки на роль Кутузова.

Не во лузях-то вода разливалася:Тридцать три кораблика во поход пошлиСо дорогими со припасами — свинцом, порохом.

Угрозы француза, испуг Александра; Кутузов успокаивает. Все это мотивы предшествующей исторической песни, кое-как, на живую нитку, прилаженные к новым событиям.

Как во той-то было во французской земелькеПроявился там сукин враг — Наполеон король,

который грозит Александру словами прусского, шведского короля или турецкого султана предшествующих по моменту возникновения песен. Раньше успокаивали Румянцев, Краснощеков… — теперь Кутузов. Вещий сон девушки Петровской эпохи перед Северной войной обратился в пророческое предсказание гибели Москвы. Держась только фактической почвы, песня дает немного — только бегло констатирует эти факты, без особого поэтического «замышления»:

Разорена путь-дорожка от Можаю до Москвы:Разорил-то путь-дорожку неприятель — вор француз.Разоримши путь-дорожку, в свою землю жить пошел…

Все это, конечно, исторически верно, но не дает размаха, как и

Во двенадцатом годуОбъявил француз войну.Объявил француз войнуВ славном городе Данском.Мы под Данском стояли,Много нужды и горя приняли…

Или:

Француз, шельма ты, грубитель,Полно с нами тебе грубовать!

Или:

Под Парижем мы стояли,В поле мокрые дрожали,Повеленья дожидали…

Итак, сухое, кое-как уложенное в ритмическую форму и беглое констатирование фактов, не всегда типических, или черпанье полными пригоршнями из «старого замышления», с очевидными следами механического нанизывания: дальше наша народная Наполеоновская эпопея не пошла. Мало сохранила она исторических имен: совсем нет, напр., партизанов, популярность которых можно было бы a priori предполагать. Кто-то усиленно подсказывал ей в герои Витгенштейна, а она предательски выдала полное художественное бессилие автора: