Валентин Бочкарев - Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том V Страница 51

Все факты, рисующие «исступление» театральной публики той эпохи, относятся к Петербургу. Москва, оправлявшаяся после разгрома, только в конце ноября 1813 года стала думать об увеселениях: первый спектакль дан был частной труппой 30 ноября в театре Позднякова. Императорский театр со всем инвентарем сгорел, многих артистов не досчитывалось; так, по донесению директора «находилось в отсутствии» 56 служащих театра. Лишь 30 августа 1814 года на Знаменке в доме Апраксина дирекция открыла москвичам двери театра; в 9 1/2 вечера начался маскарад, кроме того, шла опера «Старинные святки»[146]. И те балеты, оперы, драмы, которые недавно восхищали петербуржцев, вызывали восторги теперь у москвичей, горячо аплодировавших отдельным сценам в пьесах кн. Шаховского, напр., в его комедии «Урок дочкам» речам Пронского. Но стоило жизни войти в русло обыденности, стоило «грибоедовскому» обществу занять прежние позиции, и вся эта драматическо-балетная история потеряла всякий интерес: с 1816 года пьесы, написанные драматических дел мастерами с специальными намерениями, почти совсем перестали ставиться и возобновлялись разве с благотворительной целью в пользу инвалидов; по-прежнему стали увлекаться французской труппой, вернулся знаменитый Дидло и с ним ожил балет, опять в афишах замелькали «Стряпчий Щечила», «Калиф багдадский», появилась романтическая трагедия, «турецкие и пейзанские» дивертисменты. — Всматриваясь в пьесы, созданные эпохой Отечественной войны, вполне понимаешь это забвение публики: они были интересны, когда общество жило определенным настроением; схлынули восторги, ненависть, оружие перестало бряцать — и от драм Висковатого, Вронченко, Федорова не осталось ничего, кроме «возвышающего обмана», фраз, потерявших былое значение, сцен, о которых не хотелось вспоминать. Мы не будем говорить о таких произведениях, как драма Ватация «Хижина, спасенная казаком, и признательность», о которой сами современники говорили, что «вся завязка и развязка, этой драмы заключается в заглавия»[147]. Не будем раскрывать всего содержания оперы кн. Шаховского «Откупщик Бражкин или продажа села», так как для интересующей нас темы достаточно отметить песню семинариста Указкина:

«Аз бояхся зело:Чтобы в наше селоВражья силаНе вступилаИ нас в плен не повлече».

А. А. Шаховской. (Грав. Галактионов).

Не будем анализировать его же оперы-водевиля «Казак-стихотворец», так как «действие происходит вскоре после Полтавской битвы», и пьеса пользовалась успехом из-за отдельных стихов шаблонного настроения. Не станем подробно разбирать так нашумевшую комедию того же князя Шаховского «Урок кокеткам», где отголоском военных событий звучали слова Пронского, что «в Лейпциг мы внесли спасение вселенной», что «наша храбрая, любезна молодежь, по всем делам слича свою страну с чужою, надежду подает, что воскресит собою дух русской гордости, приличный нам во всем», да где в монологе княжны описывалась Москва, опять зажившая своей жизнью и почти забывшая о только что пережитом: «там везде забавы лишь одне, веселья, праздники, и бед как не бывало… Хоть погубить врагов и дорого нам стало, да уж за то они узнали нас путем; не вздумают вперед»… Обратимся к его опере-водевилю «Крестьяне или встреча незваных», как к пьесе, исключительно относящейся к военной эпохе. Знакомство с этим произведением покажет тот предел, до которого дошла современная драматургия. Согласно господствовавшей сентиментальной манере водевиль насыщен любовными песенками; их то и дело распевают Варя, дочь старосты, и бобыль Василий, ее любовник, которым угрожает разлука, так как староста решил выдать дочь за богатого винокура Дребендю, труса, с ужасом поджидающего неприятеля. Деревни кругом горят, носятся разные слухи, но староста, выражающий настроение всего села, «поет на-голос: говорил-то мне сердечный друг»:

«…Нам покорству ль против злых людей,У нас вера православная…Не бывало и не быть тому,Чтоб врагу мы покорилися:Лучше лечь нам в мать сыру-землю,Чем бесславить имя русское».

Для него ясно, что надо делать, если покажутся неприятели; он «верой и правдой должен служить Господу Богу, царю государю и властям от них постановленным». Он знает, что Русь православная не пропадет, раз есть «храбрые бояре и воеводы». «Ежели всякий будет стоять за свою церковь, за свою деревню, за своего помещика, то недолго кутить неприятелю», восклицает он, повторяя слова священника, и с криком: «За веру, за царя, за святую Русь», бросается с односельчанами в «дело». Вскоре — «супостатов как не бывало, все прибраны: одни на тот свет, другие в полон, иные в огне греются, другие в пруду купаются, а кой-какие по улицам валяются». Крестьяне нагрянули на разбредшихся по деревне французов, «кто топором, кто рогатиной, кто из ружья, а кто швырком»; тех же, кто пытались спастись по избам, всех сожгли… Старостиха Василиса организовала отряд из женщин и пошла на выручку своих: «Докажем басурманам, — говорила она, — каковы русские бабы». После того, как деревня покончила с неприятелем, — во все время, пока шла расправа с «незваными гостями», батюшка молился в церкви, — вдруг приезжает помещик, граф-ополченец; Василий было бросился обнимать своего барина, остановился в смущении, но граф сказал: «Обними меня: детям не стыдно обнимать отца!» Этот помещик рассказывает своим крестьянам, что «неприятели вытеснены и бегут опрометью», поет несколько арий и, устроив счастье Вари и Василия, уезжает «в погоню за неприятелем». Крестьяне во главе со старостой поют в честь барина, своего «избавителя» и «всех избавителей русской земли»:

«Позабудем грусть, невзгоду,Воротилась радость к нам,Слава русскому народу,Слава войску и вождям».

На этом заканчивается двухактный водевиль кн. Шаховского. В основе его один из многочисленных случаев партизанской самообороны деревни того времени, но так раскрашенный князем-драматургом в духе «официальной народности», с таким привкусом грубого шовинизма, слащавой манерности в изображении отношений между помещиком и крестьянами, что признать пьесу, как за художественную правду, не представляется никакой возможности. Эта опера — типичный образец для драмы, созданной в эпоху Отечественной войны. Все другие пьесы всецело примыкают к ней по тону, по настроению. Драма, напр., Федорова «Крестьянин-офицер или известие о прогнании французов из Москвы» рассказывает, как крестьянка Катя изнывает, поджидая милого Федю, и как он оплаканный всеми, уверенными в его смерти, неожиданно возвращается офицером. Свадьба благополучно завершает все тревоги «экономических крестьян», среди которых происходит действие. Пьеса пересыпана хвалами «русским солдатушкам-удальцам», возмущенными криками против «злодеев» и далее этой трафаретной схемы не идет. — Тщетно будем искать во всех этих пьесах какой-либо широкой картины современной Руси, да это и невыполнимо было для драматургов, узко, крайне односторонне понимавших свершавшиеся события. Ведь тот рисунок, по которому развертывались драматические сцены, так наивен, не сложен, что исследователю, желающему вскрыть подлинную правду жизни той эпохи, делать здесь ровно нечего: надо обращаться к другим источникам и прямо сказать, что драма эпохи Отечественной войны ни с литературной, ни с исторической стороны ценностей не представляет, что та мелодия, которая звучала в ней притягательно для современников, даже для них скоро показалась однообразной, монотонной и совсем потеряла эмоциональность для последующих поколений. Лишь Грибоедов пытался зачертить 1812 год, действительно, широко, крупными мазками, но мы не имеем права говорить о его плане, незавершенном наброске, поздно увидевшем свет и любопытном только для изучающего личность его автора. История русской драмы не впишет в свои страницы этого краткого, но глубокого по мысли отрывка, где Грибоедов хотел сказать о войне не правду лирного бряцанья, воинственного лиризма, а развернуть громадное полотно с начала до конца войны, с «народными чертами», Наполеоном, разгромленной Москвой, «сельской картиной», с «всеобщим ополчением без дворян, с трусостью служителей правительства», с «зимними сценами преследования неприятеля и ужасных смертей», геройскими подвигами крепостного крестьянина М*, постепенно разочаровывающегося в «поэзии отличий», отпускаемого восвояси «с отеческими наставлениями к покорности и послушанию» и кончающего самоубийством по возвращении «под палку господина», среди «прежних мерзостей».

А. С. Грибоедов. (Грав. Н. Уткин)

Это единственный голос современного драматурга, пытавшегося взглянуть на события войны не по установившемуся шаблону, но он остался неслышным, прозвучал только для того, кто жил трагедией «горя от ума». Если Пушкин, Л. Толстой дали гениальные произведения на тему об Отечественной войне, если эпическое творчество по праву гордится непревзойденными шедеврами «Рославлева», «Войны и мира», — русская драма тускло сияет именами Свечинского, Вронченко, Федорова, кн. Шаховского, не прибавив к ним никого, кто затмил бы их!..