Гаралд Граф - Революция и флот. Балтийский флот в 1917–1918 гг. Страница 6

У нас портрет государя был с его личной надписью, сделанною им во время смотра на миноносце, когда он выходил на нем в море. Это была реликвия корабля.

Когда я подошёл к портретам, невольно нахлынул целый ряд воспоминаний.

28 января 1904 года. Я — старший гардемарин Морского корпуса. Весь корпус живёт только одним: вновь вспыхнувшей войной с Японией. Все наши мысли невольно прикованы к Тихоокеанской эскадре, и на все лады обсуждается неожиданное нападение японских миноносцев на наши корабли; занятия совершенно не идут на ум.

Утром нам вдруг объявили, что около 2 часов дня государь император посетит корпус. Хотя больше ничего сказано не было, но приезд государя в такой момент уже сам по себе обещал что‑то особо выдающееся в жизни корпуса.

Огромная столовая зала, видевшая столько поколений будущих морских офицеров, казалось, в этот день была настроена особенно торжественно. Спокойная, величественная статуя великого основателя флота, как всегда, покровительственно смотрела на нас. В конце залы стоял наш старый бриг «Меркурий», с которым у нас было связано столько воспоминаний. Всё это была хорошо знакомая нам картина, но в этот день даже она производила какое‑то необычное впечатление.

Вскоре после того как корпус был выстроен, раздались условные звонки, означавшие, что государь уже приехал, и мы все замерли на своих местах.

Ещё несколько минут, бесконечно долгих в нашем представлении, и в зал вошли государь и государыня в сопровождении великого князя Кирилла Владимировича, управляющего Морским министерством, директора корпуса вице–адмирала Чухнина, и других лиц свиты.

Приветливо поздоровавшись с нами, государь обошёл весь фронт и затем что‑то тихо сказал директору корпуса. Раздалась команда: «Старшие гардемарины, десять шагов вперёд, шагом, марш!..»

Государь обратился к нам с речью, и мы жадно схватывали каждое его слово. Он сказал, что вопреки его стремлению сохранить мир пришлось все‑таки начать войну с Японией, что флот в Артуре уже принял боевое крещение и что для него теперь очень нужны офицеры, а потому он производит нас в мичмана на три месяца раньше срока.

Наши сердца дрожали и были заполнены беспредельной любовью и преданностью нашему монарху. Прошло несколько мгновений после того, как государь поздравил нас с производством в офицеры, прежде чем мы вышли из охватившего нас полузабытья, и наш бурный восторг сказался в одном громовом, безудержном «ура» .

Едва государь с государыней, простившись, стали выходить из зала, мы стремглав бросились за ними; ни приказания, ни просьбы — ничто не могло остановить нас. Окружив их плотной стеной в швейцарской, мы наперебой стали умолять государя отправить нас всех на Артурскую эскадру. Государь, улыбаясь, возразил, что если он нас всех туда отправит, то кто же тогда будет служить на Балтийском и Черноморском флотах, но всё же обещал предоставить нашему выпуску несколько вакансий.

Та величественная простота и милостивое отношение к нам, которые царственная чета выказала, нас окончательно ободрили, и мы осмелели. Наша просьба к ним дать что‑нибудь на память поставила их в затруднение. Государь и государыня переглянулись и сказали, что сейчас с ними ничего нет. Тогда мы стали просить отдать носовые платки и пуговицы от пальто. В следующие же секунды платки были разорваны на мельчайшие куски, и на пальто государя и государыни не было ни единой пуговицы; вскоре в наши руки перешло даже боа государыни. Лица свиты тщетно пытались оградить их от нас и хоть несколько умерить наш порыв. А государь и государыня по–прежнему ласково улыбались и шутили над нами.

Наконец они сели в карету. Ещё миг — и мы все были на улице и облепили экипаж. Наиболее предприимчивые и решительные умудрились даже взобраться на крышу кареты, хотя, правда, скоро им пришлось спрыгнуть, так как опасались за целость рессор. Карета тронулась, а вслед за ней, без фуражек и шинелей, с криками «ура» неслись мы все. Как сравнительно ни тихо ехала карета, но, к нашему отчаянию, мы отставали всё больше и больше, и только свита государя, взяв нас в свои сани, да подоспевшие извозчики спасли положение. Как бы там ни было, но когда у подъезда Зимнего дворца государь и государыня вышли из кареты, мы все оказались тут же. Они были страшно обеспокоены, что мы можем простудиться, так как мороз доходил до 12 градусов, и приказали немедленно подать нам чаю и вина, а тем временем — послать в корпус за шинелями. Ещё раз простившись с нами и пожелав нам счастья, наши державные хозяева проследовали в свои покои.

Такими счастливыми, как тогда, никто из нас ещё никогда, да и потом тоже, не был. Впоследствии, когда государь встречал кого‑нибудь из нас и узнавал, что мы выпуска 1904 года, по его лицу скользила приветливая улыбка и он говорил: «A–а, вы моего выпуска. »

Наш выпуск был первым «царским» выпуском. Мы вступили в жизнь, встреченные царской милостью. Быстро неслись года. Многих из нас уже нет: одни ещё тогда же, в японскую войну, погибли в Порт–Артуре и при Цусиме; другие — в эту войну; третьи, может быть, стоят уже на очереди.

И другие мысли приходят на ум. Государь часто бывал на флоте и очень его любил.

Мне лично много раз приходилось участвовать на его смотрах. Я помню смотр 2–й Тихоокеанской эскадры перед её отправлением на Восток; помню, как государь выходил на эскадренном миноносце «Пограничник», с адмиралом Эссеном, во главе всей Минной дивизии, в море; смотры миноносцев, участвовавших в охране яхты государя «Штандарт»; выход на заградителе «Амур» для постановки мин; выход его на крейсере «Рюрик» и смотр в Гельсингфорсе 25 февраля 1915 года.

Каким бурным, восторженным «ура» приветствовали тогда государя команды. Чувствовалось, что в этом «ура» не было ничего искусственного, ничего натянутого: оно росло и ширилось, идя от самого сердца, из самой глубины русской души.

Все эти смотры вносили в нашу среду большое оживление и подъем духа; мы их ждали, мы к ним тщательно готовились и их не боялись, как других смотров. Флот был счастлив видеть у себя государя.

Всегда неизменно приветливый, с доброй улыбкой на лице, красивыми, задумчивыми и скорбными глазами, он всегда умел сказать нам задушевное слово, вызвать какое‑то особо трогательное чувство к себе. Он обладал удивительной памятью на лица и легко вспоминал офицеров, которых ему приходилось видеть хотя бы только два–три раза.

Обаяние его личности, сила блеска монаршей власти, олицетворение в нем величия и мощи России — всё это окружало его каким‑то особым, притягательным ореолом. И все‑таки как‑то невольно чувствовалось, что, несмотря на всю его безграничную любовь к России и народу, эта власть давит его тяжким бременем, что он несчастен и что на нем лежит какая- то особая роковая печать грядущего мученичества.

Но почему теперь вдруг родилась такая злоба, такая ненависть?.. Почему ещё несколько дней назад её не было? Кем она вызвана, откуда явилась?.. Ведь искусственность, неестественность её чувствовалась хотя бы сегодня здесь, на «Новике», в том смущении, с каким представители команды требовали удаления портретов. Что теперь делается там, где государь? Остался ли ему кто‑нибудь верен, или же он очутился лицом к лицу только с изменой, окружён только своими врагами?..

Портреты у меня в руках. Какая‑то щемящая тоска заползает в душу. Я прихожу к себе в каюту, и как‑то случайно мне бросается в глаза фотография «Рюрика» под брейд–вымпелом государя.

Как будто это было вчера. А что будет теперь?.. К чему мы идём, пока никто ещё не в состоянии ответить, но чувствуется, что добра не будет.

Раз уж на стеньгах висят красные флаги, то, может быть, придётся пережить флоту и такой момент, когда какой‑нибудь самозваный правитель из разряда фаворитов революции произведёт ему смотр. под своим флагом!.. Не дай Бог дожить и услышать об этом!..

Пусть же эти портреты хранятся как зеница ока! Быть может, уж не на этом «Новике», а на другом, но верится, что они опять в кают–компании займут своё место.

Прошло несколько дней. В Гельсингфорсе и на флоте все находились ещё под впечатлением страшной, кровавой ночи с 3–го на 4 марта. Каждый момент можно было ожидать повторения вспышек, новых насилий, новых убийств. Однако притупившиеся нервы отказывались уже реагировать на что‑либо.

Постепенно стали выясняться подробности того, что происходило на кораблях в ту ночь. Если, в общем, слухи, циркулировавшие тогда в городе, были преувеличены, то в отношении некоторых кораблей они были очень близки к истине.

Гельсингфорсский рейд спит под покровом тяжёлого льда. Сверху глядит ясное звёздное небо. Блестит снег. На белом фоне неясно вырисовываются тёмные контуры линейных кораблей и крейсеров. Тут сосредоточены главные силы, главный оплот России на Балтийском море. Мористее других кораблей выделяется бригада дредноутов; здесь же виднеются «Андрей Первозванный», «Император Павел I», «Слава», «Громобой», «Россия», «Диана». Спокойные дымки, поднимающиеся лентой к небу, говорят о том, что на них кипит неугомонная жизнь. Кругом — тихо. Ничто не указывает, что близится трагедия.