Валентин Бочкарев - Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том V Страница 7

Гр. Эделинг.

Любовь и почтение к старшим в семье сопровождается любовью и почтением к наиболее старшим в государстве. Это даже — не просто любовь, не просто почтение; это — обожание, восторженное и умиленное коленопреклонение перед тем, кто олицетворяет собой государство. Николай Ростов переживает минуты влюбления в Александра I, — минуты восторга и самоотверженного обожания, доходящего до паралича воли, до неспособности действовать согласно собственному желанию. «Он весь поглощен был чувством счастья, происходящего от близости государя… Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания… По мере приближения (государя) все светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Все ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос — этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос». Командир эскадрона Денисов «и разделяет и одобряет» чувства Ростова; «и старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов».

Это — не насильственно внедряемое, искусственное чувство, в котором участвует не столько любовь к кумиру, сколько ненависть к его предполагаемым врагам. Здесь все естественно, все лишено преднамеренности, все связано неразрывными узами с окружающей атмосферой, где нет и не может быть и не предполагается отрицательного отношения к кумиру. Не нужно ненависти, не надо этою любовью к Александру доказывать каким-то врагам внутренним их неправоту и черноту: не допускается и мысли, чтобы к этому общему любимцу могло быть какое-нибудь другое чувство, кроме уважения, признания и восторженного преклонения. Это — выражение всего общественного уклада, когда без подозрения, без критики принимается право старших, и существующее признается неизменным до тех пор, пока перемены не будут признаны необходимыми сверху. Можно сказать, что даже в «органическую» эпоху это — момент исключительного общего согласия, когда существующее поддерживается не только привычкой, обычаем, отсутствием критического духа, но и особым расположением к данному лицу, стоящему во главе государства.

Отсутствие критики, некоторая ленность мысли (не существующая, однако, у таких представителей этого круга, как Пьер или князь Андрей) поддерживается необыкновенной медленностью в передаче сообщений. Позднее (даже много позднее) и склонная к лени мысль выводится из своего ленивого состояния постоянным общением с тем, что делается кругом. Пока же известия доставляются медленно и неопределенно, проходят целые недели, пока пришедшее известие подтверждается, или опровергается, или дополняется другими более верными и подробными. 12 июня французские войска переходят русскую границу, направляются к Москве, в свое время занимают Витебск, а находящийся на самом пути неприятеля, отделяемый от него несколькими переходами, 1-го августа старый князь Болконский утверждает, что «театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель». Через месяц после вступления французов в Россию, «в начале июля, в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны; говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о поражении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию». Способная волновать и поселять нелепые слухи в тревожное время медленность передачи сведений служит в мирное время препятствием для зарождения и распространения критического духа. Этой медленности в передаче сведений отвечает медленность в ходе критической мысли.

Граф Ю. П. Литта. [Пис. Лампи(?)]

Такова эта общественная группа, крепко сшитая традициями и внутренней дисциплиной, не раздираемая сомнениями, спокойная, согласная и отражающая мир других слоев населения. Нет врагов внутренних, действительных или подозреваемых. Только внешний неприятель, только война — посторонняя, чуждая этому обществу сила — может нарушить мир и вызвать чувства, обычно мало свойственные этому обществу. Но и война не нарушает общего согласия. Князь Андрей может не смотреть на Бонапарта глазами великосветских посетителей салона Анны Павловны; для него это — выдающийся ум, достойный уважения и возбуждающий зависть; для других Бонапарт — авантюрист, к которому можно относиться только как к врагу отечества, обычаев и установленной морали, как к существу презренному и ничтожному. Но и князь Андрей, как другие великосветские посетители салона Анны Павловны, признает необходимость войны с Наполеоном, раз война кем-то начата. Пьер, по наивности своей, думает, что без войны можно обойтись. «Ежели б это была война за свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего человека в мире — это нехорошо». Князь Андрей только пожал плечами на детские речи Пьера… «Ежели бы все воевали только по своим убеждениям, войны бы не было», сказал он. «Это-то и было бы прекрасно», сказал Пьер. Князь Андрей усмехнулся. «Очень может быть, что это было бы прекрасно, но этого никогда не будет». — «Ну, для чего вы идете на войну?» спросил Пьер. «Для чего? — Я не знаю. Так надо. Кроме того, я иду… — Он остановился. — Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь — не по мне!»

Наполеон на Бородинских высотах. (Верещагина).

Князь Андрей идет на войну против Наполеона, признавая величие последнего почти в той же мере, как Пьер, и не пытаясь критически отнестись к распоряжениям тех, кто вмешался в войны с «величайшим человеком мира». Это отношение заранее обеспечивает если не победу, то стойкость в поражениях. Распоряжения начальства могут быть неумелы, разные диспозиции ненужны и нелепы, мы можем проявить невежество или неспособность, — но в обществе несомневающемся, неколеблющемся, согласном и объединенном отсутствием критического отношения к существующему, есть одна черта, служащая залогом победы, это — уверенность в необходимости предпринятой войны. Возможно поражение, не исключен и совершенный разгром армии, неизбежны в будущем «уроки» войны для наиболее чутких и подготовленных к критике натур, но большинство общества еще долго будет жить уверенностью, что раз война начата тем, кто так высоко стоит в общественном уважении и любви, значит она неизбежна.

Гр. Е. В. Литта. (Пис. Виже-Лебрен).

В этом общественном согласии залог длительной силы для борьбы с противником, залог бодрого отношения к большим поражениям и постоянного обновления сил в маленьких победах. Вы знакомитесь у Толстого со многими сражениями, оканчивавшимися печально для нас, но, как-то странно, рассматриваемые в общественном отражении они производят впечатление не поражения, а победы. Моральное значение для общества даже знаменитой Аустерлицкой битвы далеко не так ужасно, как можно было бы предполагать. Князь Андрей может говорить: после Аустерлицы «я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду… Ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии». Но князь Андрей видит то, чего не замечают другие; да и слова его — только слова: раньше, чем Бонапарт стоял у Смоленска и угрожал Лысым Горам, он опять вступил в армию, не смотря на вполне определившееся уже отрицательное отношение к войне. Для остальных членов общества даже кампания с Аустерлицкой битвой кажется спустя некоторое время не поражением, а победой. «Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измены австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пржебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости… Со всех сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил пять французов, тот один заряжал пять пушек». «Повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем идти вперед, но что русских солдат надо только удерживать и просить потише!..» И Москва, забывшая о поражении, чествует обедом Багратиона, поднося ему стихи, в которых утверждает: «Да счастливый Наполеон, познав чрез опыты, каков Багратион, не смеет утруждать Алкидов русских боле»… И певчие поют кантату: «Тщетны Россам все препоны, храбрость есть побед залог; есть у нас Багратионы, будут все враги у ног».