Петра Куве - Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу Страница 9

В свидетельстве о смерти, подписанном покладистыми врачами, утверждалось, что причиной смерти стал аппендицит. Признать самоубийство было невозможно. Советский ритуал требовал коллективных изъявлений горя от представителей разных профессий. В коллективном письме в «Литературную газету» писатели утверждали, что Аллилуева «отдала все силы освобождению миллионов угнетенных, делу, которое возглавляете вы и за которое мы готовы отдать свою жизнь». Под письмом подписались 33 человека, в том числе Пильняк, Шкловский и Иванов, однако Пастернак прислал отдельное, личное послание. «Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне[105] глубоко и упорно думал о Сталине, как художник — впервые. Утром прочел известье. Потрясен так, точно был рядом, жил и видел».

Неизвестно, как отнесся Сталин к этому странному посланию и намеку на ясновидение. После самоубийства жены Сталин расчувствовался, плакал и «говорил, что он тоже не хочет больше жить». Послание Пастернака, среди многочисленных изъявлений верности, он, возможно, счел словами юродивого. В выходившем в Нью-Йорке русскоязычном эмигрантском «Новом журнале» Михаил Коряков писал: «Отныне[106], после 17 ноября 1932 года… Пастернак, сам того не сознавая, вторгся в личную жизнь Сталина и стал частью его внутреннего мира». Если диктатор, в ответ на такие слова, в самом деле защитил поэта в то время, когда уничтожались другие, Пастернак не мог этого знать; и у него Сталин вызывал холодный страх.

Как-то вечером в апреле 1934 г. Пастернак встретился с Осипом Мандельштамом на Тверском бульваре. Мандельштама — страстного, самоуверенного[107] и блестящего собеседника — Пастернак признавал равным себе мастером. Помимо всего прочего, Мандельштам имел неосторожность критиковать режим при посторонних. Прямо на улице, так как «у стен есть уши», он прочел Пастернаку свои новые стихи о Сталине:

Мы живем, под собою не чуя страны[108],Наши речи за десять шагов не слышны,А где хватит на полразговорца,Там припомнят кремлевского горца.Его толстые пальцы, как черви, жирны,И слова, как пудовые гири, верны,Тараканьи смеются усищаИ сияют его голенища.А вокруг него сброд тонкошеих вождей,Он играет услугами полулюдей.Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,Он один лишь бабачит и тычет,Как подкову, дарит за указом указ:Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.Что ни казнь у него — то малина,И широкая грудь осетина.

В ОГПУ попал другой вариант[109] начала: «только слышно кремлевского горца, / Душегубца и мужикоборца». «Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал[110], — сказал Пастернак, — потому что, знаете, сейчас творятся очень опасные вещи. Начали сажать людей». Он назвал стихотворение «актом самоубийства» и просил Мандельштама больше никому его не читать. Мандельштам не послушал; естественно, его выдали. Рано утром 17 мая за Мандельштамом пришли. Накануне к ним приехала Анна Ахматова; она ночевала у Мандельштамов. Во время обыска хозяева и гостья сидели молча в страхе; было так тихо, что они слышали, как сосед играет на гавайской гитаре[111]. Проводившие обыск агенты взрезали корешки книг, чтобы проверить, не спрятана ли там копия крамольных стихов, но так ничего и не нашли. Мандельштам не записал стихотворение на бумаге. Было уже светло, когда поэта отвезли на Лубянку, внушительный комплекс в центре Москвы, где размещалось Объединенное государственное политическое управление. Следователь показал Мандельштаму копию стихотворения — должно быть, записанную осведомителем по памяти. Мандельштам понял, что обречен[112].

Пастернак обратился к Н. И. Бухарину, недавно назначенному редактором ежедневной газеты «Известия», которого Ленин называл «любимцем партии», с просьбой помиловать Мандельштама. Бухарин принадлежал к числу старых большевиков. Он знал и любил художественную элиту страны, даже тех, кто не поддерживал официальную идеологию. По словам его биографа, он был «упорным оппонентом культурной регламентации». «Мы подаем удивительно однообразную идеологическую пищу»[113], — жаловался Бухарин. Став во главе «Известий», он старался печатать как можно больше новых авторов. Пастернак только что опубликовал в «Известиях» несколько своих переводов из грузинских поэтов Паоло Яшвили и Тициана Табидзе.

Бухарина не было, когда Пастернак зашел к нему; поэт оставил записку, в которой просил вмешаться в дело Мандельштама. К письму Сталину в июне 1934 года Бухарин приписал: «Пастернак очень взволнован арестом Мандельштама»[114].

Просьбы подействовали, и Мандельштаму, которого вначале обвинили в терроризме и собирались послать на строительство Беломорско-Балтийского канала, сменили статью на более мягкую. Теперь его обвиняли в «сочинении и распространении контрреволюционных стихов». Сталин отдал лаконичный и леденящий душу приказ: «Изолировать, но сохранить»[115]. 26 мая Мандельштама приговорили к трем годам ссылки в городе Чердынь на Урале. Жена поехала с ним.

В Чердыни Мандельштам выбросился из окна больницы на третьем этаже. К счастью, он упал на кучу земли, на то место, где собирались сделать клумбу, и лишь вывихнул плечо. Его жена посылала в Москву телеграмму за телеграммой, требуя, чтобы Осипа Эмильевича перевели в более крупный город. Она утверждала, что ему необходимо наблюдение психиатра. ОГПУ как будто прислушалось к ее просьбам; ведь Сталин приказал сохранить ему жизнь. Более того, в Москве вскоре должен был состояться Первый съезд советских писателей, и руководству не нужна была смерть выдающегося поэта. Дело Мандельштама снова привлекло к себе внимание Сталина, и он решил поговорить с Пастернаком напрямую.

В 1934 году дом на Волхонке разделили на коммунальные квартиры. Семьям выделяли по одной-две комнаты; жильцы пользовались общими ванными и кухнями. Телефон находился в коридоре. Звонок от Сталина был в высшей степени необычным, даже необычайным делом, но Пастернак — как он сначала поступал со всеми, с кем говорил по телефону, — сразу же начал жаловаться, что ничего не слышит, потому что в коридоре шумят дети.

Сталин обратился к Пастернаку фамильярно, на «ты», и сказал, что дело Мандельштама было пересмотрено и «все будет в порядке». Он спросил Пастернака, почему тот не обратился от имени Мандельштама в писательскую организацию. «Если бы я был поэтом и мой друг-поэт попал в беду[116], я бы сделал все что угодно, чтобы помочь ему», — сказал Сталин. Пастернак ответил, что Союз писателей не помогает арестованным начиная с 1927 года. «Если бы я попытался что-то сделать через них, вы бы, возможно, никогда об этом не услышали», — сказал Пастернак.

«Но он же ваш друг», — настаивал Сталин.

Пастернак что-то мямлил о природе своих отношений с Мандельштамом и о том, что поэты, как женщины, всегда ревниво относятся друг к другу.

Сталин перебил его:

«Но ведь он мастер? Не правда ли, он мастер?»

«Не в этом дело», — ответил Пастернак.

«А в чем же?»

Пастернаку показалось, что на самом деле Сталина интересует другое: известно ли ему о крамольном стихотворении Мандельштама.

«Почему вы все спрашиваете о Мандельштаме? — спросил Пастернак. — Я давно хочу встретиться с вами для серьезного разговора».

«О чем?» — спросил Сталин.

«О жизни и смерти».

Сталин повесил трубку.

Пастернак снова набрал номер, но секретарь Сталина сказал ему, что Сталин занят (возможно, так оно и было, или он просто рассердился).

ОГПУ позволило Мандельштаму переехать в Воронеж. Однако ему запрещено было жить в Москве, Ленинграде и еще десяти крупных городах. Известие о разговоре Пастернака со Сталиным облетело Москву; некоторые считали, что Пастернак испугался и не защищал своего собрата с должным пылом. Но Мандельштамы, узнав о звонке, говорили, что рады за Пастернака. «Он был прав[117], говоря, что дело не в том, мастер я или нет, — сказал Осип. — Почему Сталин так боится мастера? У него это что-то вроде суеверия. Он думает, мы можем наложить на него проклятие, как шаманы». Пастернак по-прежнему жалел, что не договорился о встрече со Сталиным.

«Подобно многим жителям нашей страны[118], Пастернак испытывал нездоровое любопытство по отношению к кремлевскому затворнику, — писала Надежда Мандельштам. — Пастернак по-прежнему считал Сталина воплощением эпохи, истории и будущего, и ему очень хотелось увидеть вблизи это живое чудо». А Пастернаку казалось, что он и только он может «сказать правителям России нечто чрезвычайно важное»[119]. Исайя Берлин, которому он признался в таком желании, нашел его «темным и бессвязным».