Влад Колчин - Музыка как шанс. Победить рассеянный склероз Страница 12

Как видите сами, Джерри в этой истории было многовато.

Сейчас все это выглядит бредом, ведь Джерри не боролся ни с какой системой, ничего не разваливал, ничего не украл, он вообще ничего плохого не делал. Он просто хотел любви, что, согласитесь, не наказуемо, и уехать отсюда, чтобы там играть любимую музыку. Все его существо тихо просило у Советской системы этого.

– Нет! – сказала система. – Я знаю, как надо.

Ты, Джерри, и твое существо пусть просуществуют в тюрьме. Таланта системе на лучшее не хватило.

Так гитарист отхватил восьмилетний срок. Через четыре года статью о валюте отменили, и Джерри выпорхнул сизым голубем на свободу.

Много удивительного еще случалось в его жизни, одной книги не хватит описать все, и вот теперь он был в Питере.

Джерри был вдвое старше меня. Где-то на подсознательном уровне я сразу почувствовал, что эта встреча не случайна. А кроме того, мне быстро стало понятно, что Джерри, как и я, не вписывается ни в какую общепринятую модель социума.

Так мы стали делить наш черствый музыкантский хлеб.

Знакомство наше произошло до моей поездки за границу. Теперь же, когда я вернулся и был окрылен финансовой свободой, предложение записать в студии несколько его композиций, было горячо поддержано мной.

– Я только заплатить музыкантам не смогу, – извинился Джерри.

– Ну и ладно, – парировали музыканты.

И мы начали записывать альбом «Шелковый путь».

Джерри никогда не стремился играть похоже на кого-то. Он всегда играл по-своему. Материал был для меня сложный. В композициях менялись размеры, присутствовали восточные мелодические линии. Раньше я играл только джазовые стандарты, здесь же нужно было играть как-то по-другому, искать свое звучание. Работать было интересно.

Концерты в маленьких джазовых клубах, небольшие, но частые заработки, запись музыки, учеба, новые интересные знакомства, любимая девушка, что еще было нужно тогда!

Я уже перестал и замечать легкое головокружение, которое всегда меня сопровождало. Действительно, так уж устроен человек, что привыкает ко всему. Особенно если у него насыщенная интересными событиями жизнь.

Когда я ехал в Питер поступать в Университет, двумя годами ранее познакомиться с Геннадием Львовичем Гольштейном и взять у него несколько уроков было моей мечтой. Он не преподавал в Университете, где я учился, предпочитая работу в училище Мусоргского. А тут такая удача – услышав меня на конкурсе молодых исполнителей в Филармонии джазовой музыки, он предложил мне играть в его легендарном оркестре!

– Кто этот человек?! – воскликнет мой нетерпеливый читатель.

И будет совершенно прав. Потому как, выдержав недолгую паузу, я ему отвечу, задумчиво вздохнув: «Тебе же сказали – штейн». «Штейн» в переводе на русский, означает – «камень».

13. Бюст из мраморной крошки. (Eb)

– Мама, я хочу домой.

– Завтра выходной, в садик тебе не нужно. Спой нам лучше песенку. Помнишь, как с папой в машине мы слушали песню про тетю, которая любила вора, а ее саму в тюрьму посадили? Ты еще плакала.

– Помню… Мам, я все равно хочу домой.

– Доченька, не капризничай, давай еще попоем! Мы же наконец-то всей семьей выбрались в приличное место! Смотри, какой шикарный караоке-клуб!

Если когда-нибудь на улицах Петербурга вы встретите человека в стильном английском костюме и шляпе верхом на велосипеде, допустите в вашу голову, очевидный мне вопрос: «Не Геннадий Львович ли это?» Приглядитесь, а не пристегнут ли к багажнику велосипеда дипломат, в котором, очень похоже, что уложены рукописные, именно рукописные, ноты. Если похоже, то наверняка вы увидите семенящую за велосипедом, до смешного очаровательную маленькую дворняжку. И, конечно же, зонт. Непременно – зонт!

Даже если бы его не было, а было бы солнце, вы обязаны дорисовать в своем воображении зонт.

А если вы удосужитесь проследовать за этой парочкой, то войдя в Училище имени Мусоргского, вам наверняка доведется наблюдать умилительную картину, как Геннадий Львович, привязав своего четвероногого друга, раскрошит перед ним булочку свежего хлеба, и, отпустив собачке несколько простых наставлений, направится к своим студентам.

Вам говорили ранее, что Вы не в меру любопытны? Судя по тому, что Вы все еще это читаете – это так. А раз так, благоволите полюбопытствовать еще раз: «Зачем этот выскочка, недолитератор, хочет заострить всеобщее внимание на этом персонаже?» Пожалуйста, спросите, этим вы окажете мне неоценимую услугу.

И я отвечу Вам, самодовольно смакуя момент своего триумфа: «Осмелюсь утверждать, что в редкие минуты просветления и ясности ума я способен видеть красоту. Сделайте одолжение – не лишайте меня моих немногочисленных иллюзий».

Так вот: Геннадий Гольштейн – красивый человек. Почему? – По всему.

Потому что все может быть только у красивого человека.

А есть у него: любимое дело – музыка, признание, благодарность многочисленных учеников и публики в концертных залах, понимание – кто он, и еще много всего того, что невозможно переоценить.

И только у красивого человека может быть красивая любовь, когда музыкант, прожив с одной женщиной всю жизнь, на склоне лет, так же как и в молодости, посвящает ей со сцены свою музыку.

В один из дней я пришел к скромному мэтру на репетицию и хохотал, согнувшись в глубоком пополаме вместе со всем Училищем, над свернутыми набекрень мозгами «вертящихся».

Произошла эта история, когда что-то «вертящееся», заблаговременно урезав заработную плату педагогам приблизительно на треть, разослало по учебным заведениям указ с требованием преподавателей, внести предложения о повышении уровня обучения. Внести предложение о повышении в ситуации понижения требовалось и от Геннадия Львовича. К тому времени Геннадий Львович жил давно. Министерствами, постановлениями, органами, подорганами и другой бесовщиной его уже было не удивить.

– Ну, подумаешь, – даже не подумал Геннадий Львович, – вышла еще одна «инициатива» чиновников, заявляющая обычным, хамским, образом, что я преподавал не так хорошо, как следовало бы.

Он и не мог понимать – какие еще «предложения» он может внести. Вертеться Геннадий Львович не любил, резонно полагая, что при сильном вращении его может стошнить. А кроме того, в таком состоянии ни играть, ни преподавать совершенно не возможно.

Ученики Гольштейна блистали в концертных залах по всему миру. Игорь Бутман, Женя Стригалев, Дима Боевский и многие другие.

При ближайшем рассмотрении плодов деятельности Геннадия Львовича невольно закрадывается вопрос: «На каком основании это министерское лицо смело допустить себе мысль, что оно вообще смеет допускать мысли? А уж тем более о том, чтобы требовать от Геннадия Львовича повышения уровня?! И как оно вообще в это министерство попало?»

Хотя не утруждайтесь. Как раз это всем известно.

Когда на педсовете дошла очередь до предложения Геннадия Львовича, Геннадий Львович, встав за кафедру, с серьезным лицом достал из своего дипломата аккуратно сложенный вдвое листок и, развернув его, зачитал свое, подготовленное загодя, «предложение о повышении уровня»:

– В целях повышения образовательного уровня в стенах Училища имени Мусоргского предлагаю: в фойе Училища имени Мусоргского, поставить бюст Геннадия Львовича Гольштейна из мраморной крошки. Хотя бы по пояс.

На этом педсовет закончился.

Маэстро отправился на репетицию оркестра, состоящего из его учеников. Оркестр именовался «Саксофоны Санкт-Петербурга».

«Не мой вальс»

2.Тонкие пальцы на гриф!Что о них? Но, когда,«Сильные мира» смешны,И слабы до ума,Может на этих, мозолистых пальцах,И держится наша земля.Не твоя. Не моя.

Припев:Доброго дня! Видишь свет?– Догоняй, он ждать не будет.Солнце за хвост – для меня,И, в пригоршне – глупым людям.Где взять лета,Всем нам, бледным?

14. Обострение за обострением. (Cm)

«Мне казалось, что казалось,

оказалось – показалось…»

Я играл везде, всегда, по поводу и без повода расчехляя дудку. Меня приходили слушать местные саксофонисты и хорошо отзывались о моей игре. Это льстило. Я всегда хотел и готов был доказывать всем и каждому, что я лучший.

Казалось, жизнь моя вскоре станет еще интереснее.

И вскоре она стала интереснее. Бог пестро раскрасил этот мир.

Я проснулся приблизительно в обеденное время после обычного ночного джем-сейшена. Играли до утра. Пристрастием к алкоголю я никогда не отличался, и выпито было этой ночью не больше пятидесяти граммов коньяку с чашкой кофе. Не думаю, что это могло стать причиной того состояния, в котором я проснулся.