Марина Лобанова - Музыкальный стиль и жанр. История и современность Страница 3

Особую значимость при анализе подобной историко-культурной проблематики приобретают периоды истории, в которых осуществляется слом старой культурной парадигмы, параллельно существуют старые, еще не изжитые, явления культуры, и новые, еще не устоявшиеся и не ставшие нормативами. По размаху поисков на несовместимость, по экспериментальной остроте и, напротив, по степени приверженно сти традиции ни одна эпоха не сравнима с современностью, доводящей полифонизм мироощущения, культуры, истории, стиля и жанра до предела. Осмыслить конфликтную многозначность этих явлений – означает затронуть нерв «искусства невозможного», решить, по сути дела, задачу, поставленную его создателями.

Глава первая

Небывалая реальность: инновация, традиция и стиль эпохи перелома

Искусство XX в. наполнено резкими историческими резонансами. Остро переживаются современными художниками и учеными связи, аналогии, соответствия разных эпох и культур. Особую значимость приобретает проблема «Барокко – XX век». «Монтеверди представляется мне […] личностью не только по разительно современной, но и, если можно так выразиться, близкой мне по духу» – слова Стравинского [цит. по: 68, 21]. Пендерецкий заявляет о барочных чертах своей оперы по Мильтону [211]. Явные связи с наследием И. С. Баха прослеживаются в творчестве Бартока: так, к примеру, к од ной из пьес «Микрокосмоса» композитор сделал примечание: «Те же самые диссонансы можно найти у Баха», другая содержит подзаголовок «Hommage à J. S. B.», еще одна, по словам Бартока, «воспроизводит баховскую форму» [169, 311]. Воскре шение барочных форм и жанров, использование музыкальной лексики барокко приобрело в ХХ в. необычайный размах: баховские идиомы – не только «общие места» неоклассицизма, который в значительной своей части являлся необарокко, но и едва ли не в большей мере, как это ни парадоксально, – примета именно музыки XX в. Тема «Бах и современность» могла бы, вероятно, стать объектом огромного исследования. Порой нужно усилие, чтобы вспомнить о том, что Бах писал в эпоху барокко, настолько его творчество связывается современным сознанием не с прошлым, а с настоящим в культуре. В каком-то смысле мы живем в эпоху Баха.

Творцы эпохи барокко предвосхищают множество идей, раз витых в XX в. и ранее считавшихся достоянием современности. Так, Бальтасар Грасиан предвосхитил важнейшую для научной фантастики идею машины времени, а его уникальный опыт «Критикон» – это первый культурологический роман нового времени [115]. Федерико Гарсиа Лорка не только отстоял основы поэтики великого Луиса Гонгоры, но и утвердил значение этого еретического гения XVII в. для современной испанской поэзии [27, 96–97]. Техника «остроумного замысла», разработанная Грасианом в знаменитом трактате «Остроумие, или Искусство изощренного ума», поразительно похожа на явления, описанные в «Der Witz und seine Beziehung zum Unbewussten» Зигмунда Фрейда.

Дело не ограничивается поверхностными сопоставлениями, выделением тем «Бах и современность», «Генрих Шютц и современная музыка» [см.: 228] и т. п. – для некоторых традиций обращение к барокко становится залогом жизнеспособности их настоящего. Весьма показателен в этом отношении опыт латиноамериканской литературы. «Литература Южной Америки будет литературой барокко или ее вообще не будет» – так определил положение дел Алехо Карпентьер [цит по: 55, 101]. Теоретик и практик барокко и необарокко, в 1975 г. он создал роман «Концерт барокко», а тема барокко, барочности – одна из основных в его творчестве [119]. Столь же важна поэтика барокко для Федерико Феллини, которого Альберто Моравиа назвал Федерико Барочным [98]. Плодотворны параллели, проводимые между эстетикой и поэтикой барокко и современной литературы: «Мне думается, – писал И. Н. Голенищев-Кутузов, – что исследование влияния писателей барокко на Ионеско, Кафку и других модернистских авторов XX века при несло бы неожиданные результаты» [36, 232]. Но и этим отнюдь не исчерпывается значимость эпохи и культуры барокко для современного сознания. Должны быть весьма важные причины, заставляющие современных художников с таким интересом вглядываться в мир барокко, черпать из него идеи, должны быть общие основания в эстетике и поэтике двух эпох, должны быть причины социального плана, мощно воздействующие на тему «Барокко и XX век».

«Что-то кончилось»

В эпоху барокко происходит такая радикальная перестройка системы мышления, мировоззренческих установок, картины универсума, которую можно сравнить лишь с кризисом «классического миросозерцания», потрясшего мир в XX в. В эпоху барокко «религиозные войны, иноземные вторжения, обострившиеся социальные противоречия, суровость поборников контрреформации и нетерпимость протестантов всех толков способствовали появлению людей, сочетавших в себе ироническое и трагическое начала, усомнившихся во всех истинах. Прочность и незыблемость мира были нарушены в эту эпоху. Земля поколебалась под ногами человека Нового времени. Представим себе гуманиста Кватроченто посреди ренессансной площади. Перед ним – прямые гармонические линии зданий; их контуры четко отделяют созданное руками человека от хаотических форм при роды. Земля – еще центр Вселенной. Солнце и созвездия вращаются вокруг человека и творений его рук. Коперник, Бруно, за тем Галилей расшатали стройную и обманчивую систему миро здания. Земля “пришла в движение”, и движение это нарушило прямолинейность и законченность классических форм. Даже те писатели барокко, которые покорно следовали учению церкви, чувствовали, что произошло что-то неладное с привычным геоцентрическим миром. Сама идея бренности Вселенной, иллюзорности земной жизни, вытащенная из средневековых фолиантов, странно сочеталась с наукой Нового времени» [36, 346].

Современный мир переживает не менее болезненные процессы, связанные с крушением «эпохи гуманизма» (А. Блок), с присущими ей исторической направленностью и мироощущением. Разумеется, даже в хаосе дегуманизированного продуцирования сохраняются и создают вокруг себя среду, питающую лучшее в культуре, гуманистические тенденции и идеи.

Отказ от «классического стиля мышления», происходящий на многих участках современной культуры, обнаруживается наиболее четко в философии. Для классической философии был характерен взгляд на мир как на детерминированное целое, постигаемое рационально: «Мир представлялся в качестве хотя бы и несоизмеримой по масштабу с самим человеком, но вместе с тем соразмерной его мысленным действиям рациональной конструкции, в качестве объективного целого, самоупорядоченного, самовоспроизводящегося и законосооб разного» [89, 38]. Но эта оптимистическая целостность антропоцентристской классической философии оказалась недолговечной, не оправдала претензий на универсальность. Кризис этой системы в XX в. привел к осознанию ее банкротства – современная философия оказалась в состоянии спора с классикой.

Отчетливое ощущение «что-то кончилось» преследовало людей в начале эпохи барокко, как преследовало оно многих в первые десятилетия нашего века. Слова Гамлета «The time is out of joint. О cursed spite, / That ever I was born, to set it right», переданные в известной формулировке Б. Пастернака «Порвалась дней связующая нить. Как мне обрывки их соединить!», прекрасно подходят к нашему времени. Человек коррелируется историей, он соотнесен с различными «временами», он оказывается на перекрестке «старого» и «нового», ощущает встречу двух времен. Отнюдь не случайно проблема времени и пространства, обостренно воспринятая в XX в., была осознана и подчеркнута в эпоху барокко. Соприкосновение старого и нового во времени, истории, культуре оборачивается трагизмом, напряженностью переживания мира. По словам Г. Гессе, «у каждой эпохи, у каждой культуры, у каждой совокупности обычаев и традиций есть свой уклад, своя, подобающая ей суровость и мягкость, своя красота и своя жесткость, какие-то страдания кажутся ей естественными, какое-то зло она терпеливо сносит. Настоящим страданием, адом человеческая жизнь становится только там, где пересекаются две эпохи, две культуры и две религии. Если бы человеку Античности пришлось жить в Средневековье, он бы, бедняга, в нем задохнулся, как задохнулся бы дикарь в нашей цивилизации. Но есть эпохи, когда целое поколение оказывается между двумя эпохами, между двумя укладами жизни в такой степени, что утрачивает вся кую естественность, всякую преемственность в обычаях, всякую защищенность и непорочность!» [31, 155]. Целостность, безмятежность недостижимы и нереальны, единственная возможность бытия антитетична. Уже в «эпоху классики» появилось множество течений, оспаривавших достоверность универсального знания. Особенно остро критические мотивы звучали там, где вся система общественных отношений была доведена до предела. Так, в «Дилетантизме науки» А. И. Герцен утверждал: «Мы живем на рубеже двух миров: оттого особая тягость, затруднительность жизни для мыслящих людей. Старые убеждения, все прошедшее миросозерцание потрясены – но они дороги сердцу. Новые убеждения, многообъемлющие и великие, не успели еще принести плода; первые листы, почки пророчат могучие цветы, но этих цветов нет, и они чужды сердцу» [29, 7]. Восприятие полифонического времени, истории и культуры каждый раз заставляет трагически осмыслять все происходящее в мире: «волнение мира» отражается в «волнении души».