Блюз Сонни. Повести и рассказы зарубежных писателей о музыке и музыкантах - Пристли Джон Бойнтон Страница 13

Впрочем, я и не предполагала, что у нас так много мух. Его странное поведение все больше раздражало меня. «Шестерых одним махом! — воскликнул он. — Хочешь посмотреть?» Я не отвечала. Тогда он положил мне что-то на рабочий столик, да так, чтобы я могла увидеть даже не отрывая глаз от работы. Это было не что иное, как стопка золотых монет; столько дукатов, сколько можно захватить двумя пальцами. Он все еще продолжал свою игру за моей спиной, время от времени ударяя хлопушкой и приговаривая: «Вот зловредные, бесполезные, наглые твари! И зачем только они существуют на свете?» Хлоп! «Очевидно, лишь для того, чтобы их убивали». Хлоп! «А это мне неплохо удается, смею вас заверить. Из естественной истории мы знаем, что эта нечисть удивительно быстро размножается». Хлоп! Хлоп! «В моем доме с ними умеют живо расправляться. Ах maledette! disperate![16] — Вот и еще одна, теперь их уже двадцать. Они тебе нравятся?!»

Он подошел ко мне и повторил свою проделку. Если до сих пор я с трудом удерживалась от смеха, то теперь у меня не хватило больше сил и я расхохоталась. Он заключил меня в свои объятия, и мы оба стали хохотать до упаду!

— Но откуда у тебя эти деньги? — спросила я в то время, как он вытряхивал остаток их из свертка.

— От князя Эстергази! Через Гайдна! Прочитай-ка письмо.

Я стала читать:

«Эйзенштадт и т. д.

Дражайший друг! Его светлость, мой милостивейший повелитель, к величайшему моему удовольствию, поручил мне переслать Вам прилагаемые при сем шестьдесят дукатов. Мы недавно снова исполняли ваши квартеты, и его светлость были весьма ими довольны и даже восхищены, чего я не мог бы сказать после первого их исполнения, три месяца назад. Князь заметил мне (сказанное им я привожу дословно) „Когда Моцарт посвятил вам эту работу, он полагал, что окажет тем самым уважение только вам, но, думаю, он не будет возражать, если я одновременно усмотрю в этом комплимент и по своему адресу. Скажите ему, что я почти такого же высокого мнения о его гении, как и вы сами, а большего ему уже нечего ожидать во веки веков“. „Аминь!“ — добавлю к этому и я. Итак, Вы довольны?

Postscriptum. На ушко Вашей милой супруге: „Позаботьтесь, пожалуйста, чтобы изъявление благодарности последовало как можно скорее. Лучше всего сделать это лично. Надо ковать железо, пока оно горячо“».

— О ангел! О посланник небес! — беспрестанно повторял Моцарт, и трудно сказать, что его больше обрадовало — само ли письмо, похвала князя или же деньги. Что касается меня, то мне, откровенно говоря, именно в то время они пришлись весьма кстати. Мы очень весело провели этот вечер.

О приключении в предместье я так ничего и не узнала ни в тот день, ни позднее; прошла целая неделя, а Кресченция не появлялась, и мой муж, закрутившийся в водовороте дел, вскоре забыл о своей встрече. Как-то в субботу у нас собрались гости; капитан Вессельт, граф Хардегг и еще несколько человек музицировали. Во время одного из перерывов меня вызывают в прихожую — и здесь меня ждет сюрприз! Я возвращаюсь в комнату и спрашиваю: «Ты заказывал в Альзском предместье какие-нибудь деревянные изделия?» — «Тьфу пропасть! Конечно. Их, верно, девушка принесла? Так пусть войдет!» Тут она вошла в комнату, приветливая и жизнерадостная, держа в руках наполненную доверху корзину, лопату и грабли, извинилась, что так долго заставила себя ждать, — она забыла название улицы и только сегодня разыскала нас. Моцарт одну за другой брал у нее свои покупки и с гордостью передавал их мне. Я с искренней благодарностью принимала каждую вещь, все расхваливала и всем восхищалась, однако меня удивило, зачем он купил садовые инструменты. «Конечно же для твоего клочка земли на берегу Вены». — «Боже мой, но ведь мы давно отказались от него! Вода то и дело причиняла нам большой ущерб, да и вообще у нас ничего там не получалось. Я же говорила тебе об этом, и ты не возражал». — «Как? А спаржа, которую мы ели нынешней весной?» — «Всегда была с рынка». — «Смотри-ка, — заметил он, — если бы я только знал. Я ведь хвалил ее из вежливости, потому что мне жаль было тебя и твоих трудов; а эти жесткие палки напоминали мне стержни ощипанных перьев».

История сия очень развеселила наших гостей; мне тут же пришлось подарить некоторым из них на память те вещи, которые я сочла для себя ненужными. А когда Моцарт стал расспрашивать девушку о препятствиях, стоящих на пути к ее браку, и призывать к полной откровенности, заверив, что помощь ей и ее возлюбленному будет оказана с соблюдением тайны, тактично и без обвинений кого-либо, — она выказала такую скромность, чуткость и деликатность, что завоевала симпатии всех присутствующих, ее наконец отпустили, искренне пообещав оказать всяческое содействие.

— Этим людям следует помочь! — сказал капитан. — Уловки цеха еще полбеды, — я знаю человека, который быстро все уладит. Но необходимо собрать деньги, чтобы уплатить за дом, устройство мастерской и тому подобное. Что, если нам объявить концерт для друзей в Тратнерском зале с входной платой ad libitum?[17]

Его предложение встретило живейший отклик. Один из гостей взял солонку и сказал:

— Вначале пусть кто-нибудь сделает обстоятельный исторический экскурс, расскажет о покупке господина Моцарта и его гуманных намерениях, а сию великолепную посудину мы поставим на стол вместо кружки для пожертвований, поместив слева и справа от нее в виде украшения скрещенные грабли.

Этого, правда, сделано не было, но концерт состоялся и дал довольно значительный сбор. Затем последовали пожертвования, так что в руках счастливой пары остался даже некоторый излишек, да и все остальные препятствия вскоре были устранены. Душеки, наши самые близкие друзья в Праге, у которых мы собираемся остановиться, прослышали об этой истории, и госпожа Душек, чрезвычайно милая и сердечная женщина, попросила курьеза ради уделить и ей что-нибудь из деревянных изделий; я отложила для нее наиболее подходящие вещи и, пользуясь случаем, взяла их с собой. Но здесь нам неожиданно довелось встретить родственную душу — страстную почитательницу муз, которая собирается в ближайшее время обзавестись собственным хозяйством, а посему едва ли откажется от предмета повседневного домашнего обихода, выбранного Моцартом; вот почему я хочу разделить свой подарок, и невесте предоставляется право выбора между искусно вырезанной мутовкой для шоколада и неоднократно уже упоминавшейся нами солонкой, которую художник, не щадя своих сил, украсил прелестным тюльпаном. Я, безусловно, посоветовала бы вам выбрать символ домовитости и хлебосольства, а мы от всей души желаем вам отличаться как тем, так и другим.

На этом госпожа Моцарт закончила свой рассказ. Можно себе представить, с каким интересом и веселым оживлением он был выслушан и воспринят дамами. Бурное веселье возобновилось, когда в одной из комнат верхнего этажа, в присутствии мужчин, на стол были выложены оба предмета и состоялось официальное вручение подарка, этого образца патриархальной безыскусственности, которому, по словам дядюшки, предстояло занять среди фамильного серебра как теперешней владелицы, так и ее самого отдаленного потомства, не менее почетное место, чем то, что занимает прославленное творение флорентийского мастера в Амбразской коллекции.

Было уже около восьми часов; подали чай. И вскоре нашему музыканту весьма настойчиво напомнили о данном им еще за обедом обещании поближе познакомить собравшееся общество с «нечестивцем», надежно упрятанным — к счастью, не слишком уж глубоко — в дорожном сундуке.

Моцарт без промедления согласился. Объяснение фабулы потребовало немного времени, затем он раскрыл нотную тетрадь — свечи на фортепьяно были уже зажжены.

Нам очень хотелось бы, чтобы наши читатели хоть на мгновение испытали то ни с чем не сравнимое чувство, которое нередко поражает нас подобно электрическому току и всецело захватывает, когда до слуха нашего из какого-нибудь окна доносится хотя бы отдельный отрывистый аккорд, который может раздаться лишь оттуда, чтобы мы ощутили хоть частицу того сладостного волнения, что охватывает нас в театре еще перед закрытым занавесом, когда оркестр настраивает инструменты. Разве это не так? Если, собираясь приобщиться к любому великому трагическому произведению искусства, независимо от того, называется ли оно «Макбетом», «Эдипом» или как-то иначе, мы испытываем священный трепет перед непреходящей красотой, то где же, как не здесь, подобный трепет мог охватить нас с большей или хотя бы равной силой? Человек жаждет вознестись над собственным «я», хотя и боится этого, он чувствует, что перед ним сейчас раскроется бесконечность; сознание это теснит его грудь, одновременно наполняя ее таким неземным блаженством, что кажется, вот-вот разорвутся стесняющие оковы и душа вырвется из бренного тела. К подобному ощущению присоединяется благоговение перед столь совершенным искусством: мысль о том, что ты наслаждаешься божественным чудом, что можешь воспринимать его, как нечто близкое тебе, порождает своего рода умиление, даже гордость собою, возможно, самую прекрасную и чистую, какую нам только дано испытать в жизни.