Джон Леннон, Битлз и... я - Бест Пит Страница 24

Мы были страшно возбуждены, узнав, что запись нашего первого диска назначена на конец мая, хоть нам и отводилась вторая роль аккомпаниаторов звезды — Тони Шеридана. Мы чувствовали, что это еще один шаг вперед, и, может быть, в студии — кто знает? — Берт обратит внимание на наше исполнение некоторых вещей, даже, возможно, наших собственных.

Незадолго до сеанса звукозаписи случилась еще одна знаменитая стычка: на этот раз уже я сам подрался с нашим старым приятелем Тони Шериданом. Он долго приставал ко мне, требуя, чтобы я играл на ударных так, как нужно было ему, но я продолжал делать все по-своему. Он без конца твердил мне одно и то же, пока наконец в один прекрасный день не заявил:

— Следующий раз сделаешь, как я сказал!

— Иди-ка ты подальше! — ответил я.

Это его взбесило.

— О'кей! — рявкнул он. — Пойдем-ка, выйдем, разберемся с этим раз навсегда!

Вот как сам Тони описал эту сцену в одном из интервью для «New Musical Express» в 1964 году; могу лишь подтвердить его версию:

— День начался у нас где-то около двух часов пополудни, когда мы по обыкновению отправились поесть в «Миссию моряков». Потом, повстречав приятелей, мы вместе вернулись в клуб поиграть. Иногда мы играли по шесть часов подряд, а то и больше. На одном дыхании, не останавливаясь. Но однажды вечером все-таки пришлось остановиться. У нас с Питом Бестом возникло разногласие по поводу музыки, оно началось уже довольно давно и этим вечером достигло кульминации.

Мы прекратили играть прямо посреди одной из песен, готовые броситься друг на друга. Толпа подначивала нас криками. Но мы не могли сцепиться, пока клуб был открыт.

Мы забрались в темную узкую улочку, чтобы серьезно во всем разобраться. Наша драка продолжалась по меньшей мере два часа, но к концу ее мы снова стали лучшими в мире друзьями. Мы остаемся ими и сейчас, однако у меня еще сохранились шрамы. И Тони показал журналистам свои пальцы.

— Шрамы и красные рубцы, — продолжал он, — этот ожесточенный поединок напоминает о себе даже через три года!

Но более существенная проблема на тот момент была связана со Стью. Мы все сошлись на том, что он не будет участвовать в записи: все единогласно подтвердили, что Полу, которому и раньше случалось играть на басу, это дается гораздо лучше. Я думаю, Стью прекрасно понимал, как обстоят дела, и избавил нас от неприятной обязанности ставить его в известность о нашем решении. Ведь Стью хотел уйти из БИТЛЗ чтобы посвятить себя живописи и планировал остаться в Гамбурге после окончания связывавшего нас с «Топ Теном» контракта.

— Тебе решать, Стью, — был наш ответ, — ты же знаешь, что никто не хочет, чтобы ты ушел.

Но он уже все решил и не стал обращать внимания на все эти красивые слова, произносившиеся нами по такому случаю. Его уход был назначен на определенный вечер. Никаких сомнений и колебаний, никаких вопросов и никакой горечи.

— Я подумывал об уходе уже довольно давно, — объяснил он, и это было все, что он сказал.

Но он продолжал нас навещать почти каждый вечер вместе с Астрид.

Когда великий день нашего дебюта настал, четверо БИТЛЗ отправились в студию «Полидор» около восьми часов утра, проведя в постели всего четыре часа. Под глазами у нас были синяки; должно быть, мы были похожи на зомби, когда пришли туда.

В студию? Я сказал «в студию»? Мы спрашивали себя, уж не ошиблись ли мы дорогой. Мы думали, что попадем в настоящую хорошо оснащенную студию звукозаписи: разве Берт не обладал известнейшим в шоу-бизнесе именем, и разве «Полидор» не был престижной фирмой, входившей в состав «Дойч Граммофон»? Вместо этого мы оказались в неприглядном школьном зале, с гигантской сценой и двумя рядами окон.

Звукозаписывающие аппараты находились за кулисами, мы же должны были играть позади Тони на сцене — так, как будто все это записывалось во время концерта. Это не могло быть тем местом, где великий Берт Кемпферт записывал свои романтические произведения для трубы. Это было невозможно! И тем не менее, по-видимому, это было так; во всяком случае Берт, похоже, был вполне удовлетворен такими условиями работы.

Осушив целую груду бутылок кока-колы, которая помогала нам проснуться, мы прилежно принялись снова и снова проигрывать «My Bonnie», меняя каждый раз вступление. Все, вроде бы, шло хорошо, пока Джордж Харрисон не уронил одну из бутылок колы, которая упала на сцену с таким грохотом, словно над нами разразился удар грома.

— Выкиньте вон все эти бутылки! — заорал Берт. — Этот дубль мог бы стать лучшим!

Он казался разгневанным, и все же мы нашли, что он отличный парень.

Все так же аккомпанируя Тони, мы записали еще «Saints», песню собственного сочинения под названием «Why» и одну вещь в более традиционном стиле, «If You Love Me, Baby (Take Out Some Insurance On Me, Baby)».

Нам была предоставлена возможность показать, на что мы способны, и Берт Кемпферт согласился даже послушать в нашем исполнении несколько композиций Леннона и МакКартни; надо сказать, они не заставили его прыгать от восторга. По его мнению, мир еще не был готов принять ни самих БИТЛЗ, ни их композиции. Вместо этого он решил записать «Ain't She Sweet» в исполнении Джона и харрисоновскую пресловутую «Сry For A Shadow».

Берт не желал ничем рисковать, выпуская «My Bonnie — The Saints». Эти вещи были аранжированы лично Тони Шериданом. На обложке пластинки мы значились как «Бит Бразерс», так как Берту показалось, что слово «BEATLES» будет как-нибудь неправильно истолковано немцами. Во всяком случае, факт, что иные шутники и так называли нас «Peedles», очевидно, в связи с нашей небывалой активностью, поскольку жаргонное словечко «peedle» означает мужские половые органы.

«My Bonnie» и «The Saints» пользовались в Германии относительным успехом, в то время как две наши записи без Тони пылились где-то в архивах «Полидора». Они оставались там до тех пор, пока БИТЛЗ не сломали последние преграды на пути к мировому признанию.

Даже если бы Тони Шеридан продал миллион экземпляров своего диска, нам это ничуть не помогло бы разбогатеть, ведь нас во время записи использовали лишь как студийных музыкантов, за что мы и получили заранее оговоренную сумму: по 20 фунтов каждому; ни о каких авторских правах в контракте не было и речи. Мы потратили все деньги на выпивку в тот же вечер. Но зато это была та самая «My Bonnie», которая меньше чем через год привела к нам Брайана Эпстайна. Ему пришлось повидаться также и с Бертом Кемпфертом, потому что мы подписали с ним контракт на год. (У нас был еще один сеанс записи вместе с Тони, во время которого мы записали «Sweet Georgia Brown» и «Skinny Minny».) Но, какова бы ни была продолжительность контракта, — я, признаться, точно не помню, — Кемпферт аннулировал его в пользу Эпстайна.

Несколько лет спустя его спрашивали, не жалеет ли он об этом, но он отвечал, что совсем нет, и продолжал:

— Люди говорят мне: «Вы, должно быть, очень огорчены, ведь вы могли стать миллионером», на что я всегда отвечаю с улыбкой: «Да что бы я стал делать со вторым миллионом?» Нет, серьезно, я вполне преуспел в жизни и со своими собственными дисками. Я счастлив.

(Берт Кемпферт скоропостижно скончался во время летнего отдыха на Майорке после своего турне по Великобритании в 1980 году. Ему было пятьдесят семь лет.)

Наш второй визит в Гамбург был весьма приятным, не считая нескольких незначительных проблем. Больше того, у нас в карманах появились деньги. Конечно, о крупных суммах не было и речи, но мы хотя бы смогли купить себе обновку, даже кожаные штаны и куртки из коричневой замши.

Для нас настало время, когда нужно было садиться на поезд и отправляться в Ливерпуль; это был тяжелый момент прощания с Гамбургом, так не похожий на наше торопливое бегство прошлой зимой. Никогда еще БИТЛЗ не проявляли в чувствах такого единодушия: мы все обливались горючими слезами.

Мы запаслись пивом на дорогу, прежде чем подняться в дортуар и начать собирать вещи. Хорст Фашер, здоровый детина, сбежавший от Кошмайдера, с вытянутой физиономией смотрел, как мы укладываем чемоданы. Мы вспомнили вместе старые добрые времена. Хорст принялся плакать. Мы старались скрыть слезы, но нам это не удалось — вскоре мы уже рыдали навзрыд, и дортуар, в котором частенько раздавались взрывы дикого хохота, теперь огласился всхлипыванием и сморканьем.