Дитер Болен - За кулисами Страница 31

Мы с Гарольдом были не только соседями, мы разделяли одну и ту же страсть: велогонки. Ведь Дитер Болен катается не только на своих крутых Феррари. Он умеет здорово крутить педали драндулета. На свете есть много мест, в которых ты многого не увидишь, если едешь не на велосипеде. Зюльт, например. Зюльт без велосипеда — как клубника без сбитых сливок, как шампанское без искорок. Ты кое–что делаешь для собственного тела. Ты ощущаешь ветер и солнце на твоей коже. У тебя есть время, чтобы прочувствовать ландшафт в совершенно новой перспективе. И вместе с тем ты можешь болтать с подругой. Так сказать, небеса на земле. Разве только ты уже битых три года живешь с девушкой ростом метр шестьдесят родом из Парагвая, которая, проехав четыре километра по полю, кладет свою лапку тебе на плечо и оставшиеся шестнадцать километров просит повернуть назад, в Лист.

Когда Гарольд впервые налетел на меня на своем велосипеде, я еще подумал: вот, Дитер, сейчас он наверняка уставится в другом направлении и сделает вид, будто не заметил тебя. Но Гарольд оказался не таков. Он шумно раскланялся со мной, а уж выглядел — кровь с молоком, здоровяк. Он был совсем иным, нежели все эти звездные воображалы а-ля Вестернхаген или Гренмейер. Они верят, будто они — пуп земли, и им жалко выдавить из себя «Привет!». И, кроме того, они держат свою публику за сборище глупцов. Гренмейер, к примеру, раньше предпочитал парковать свой Даймлер Бенц за углом, чтобы фанаты не увидели его в этой машине. Вестернхагенвсякий раз перед выступлением снимал свои эксклюзивные шмотки от кутюр и дорогие часы. Потом он натягивал дешевые джинсы и при помощи своих стилистов, специально привезенных для этой цели, укладывал свои четыре волосинки в прическу «революционера». И все это для того, чтобы выглядеть, как этого от него хотят и как привыкли люди.

«Эй, да Вы же тот самый господин Болен», — воскликнул Гарольд, все еще запыхавшийся.

«Э-м! Да!» — ответил я.

А он на это так любезно: «Итак, я хочу Вам сказать: если Вы впредь снова попытаетесь отбить у меня заголовки первой страницы «Бильд», тогда я действительно разозлюсь. Сейчас я разъясню Вам иерархию птичьего двора: король заголовков здеся я, а Вы, Вы обязаны дальше писать свой музон. Эт ясно?» — а потом он рассмеялся.

Так завязалась болтовня о знаменитостях в общем и о некоторых в отдельности.

«Черт возьми, они вечно говорят гадости обо мне! Я этого не понимаю!» — пожаловался я и выложил Гарольду все, что лежало у меня на сердце, как это рассказывают собственному отцу, — «В нашем бизнесе все так нечестны и так льстивы!» — причитал я, — «Я не могу никому доверять. Ни на кого положиться. И стоит мне отвернуться, как я тут же получаю нож в спину. И не найдется никого, кто сказал бы: 'Эй, здорово ты это сделал, Дитер!' А эти придурки из прессы! Вот главные лжецы! Они вечно придумывают всякие гадкие истории обо мне!»

«Ну, на эт я смарю не так, как Вы, Дитер», — прервал он мои причитания, — «любая реклама — хорошая реклама! И пока журналисты правильно пишут мое имя, мне насрать, раздует ли газета скандал обо мне или нет. Нужна чуток уметь договориться с владельцами прессы. Эт правда! В сегодняшнем «Бильде» не сегодня — завтра Конопке обведут вокруг пальца. И ты увидишь, по крайней мере послезавтраони найдут себе другую свинью».

Было заметно, что эта тема его невероятно забавляла.

В нем было нечто от симпатичного эгомана. Для него весь мир вертелся вокруг одного человека — вокруг Гарольда Юнке. Жизненное кредо: Германия меня любит. Германия пойдет за мной в огонь и воду. Поэтому в противоположность ко мне он не боялся журналистов. А, может быть, он просто нашел свой собственный способ управиться с этим идиотским бизнесом: просто не задумываться.

Чем дольше он говорил, тем больше росло мое уважение к нему. Передо мной стоял тип, каких мало. Уникум. Невероятно интересный. Прямой и не изворотливый. И даже более того: у меня возникло чувство, что он хочет помочь моей карьере. По типу: я расскажу тебе о моих проблемах. И тогда ты поймешь, что дерьмо, в котором ты увяз, — самые обычные неприятности, ничего страшного.

Например, когда я сказал: «Мне сейчас не очень–то хорошо. Мы с женой поссорились и расстались. Дети живут с ней. Они там вчетвером, полтора и еще три месяца. Как мне объяснить им, что произошло? Они же теперь думают обо мне, будто я не люблю их больше. Меня терзает тотальное чувство вины».

И Гарольд ответил: «Черт возьми, у мяня пааално проблем с моей женушкой и дитями. Я ж кажный день в разъездах с театральным турне. Ну, перехвачу я ту иль другую девку — и чо? А потом проблемы дома с моей мулей. А чо касается моего младшего сына — вааще труба. Совсем не так, как я се представлял. Надеюсь, из пацана со временем чо–то выйдет. Парень причиняет мне одно лишь горе. Но как я там всегда гоорю? Главное — шоб здоровье было».

У меня возникло стойкое чувство: Гарольд и его жена разлюбили друг друга. Супружеские проблемы и заграничные вояжи — еще более или менее. А вообще, единственное, что, казалось, могло его взволновать, это забота о его неудавшемся сыне.

По прошествии нескольких недель мы вновь встретились воскресным днем. На этот раз Гарольд чувствовал себя не столь хорошо. Чем и не упустил возможности поделиться.

«Эти болваны на телевидении! Чо они собственно, со мной сделали? Они все меня только обсирают! Я больше не стану это терпеть! Эти свиньи!» Он не умолчал ни о чем. От его вялости и рассудительности не осталось и следа. Меня даже как–то успокоило то, что Гарольд мог так же кипеть от ярости, как и я.

После того, как он порядком побушевал и отвел душу, мы перешли на «ты».

«Знаешь», — сказал он, — «мы непременно должны сделать что–нить вместе. Давай подем в студию. Я спою тебе пару песен Фрэнка Синатры — чо скажешь? Ты ж могешь чо–нить сделать из этого!»

Легко заметить, как его вдохновляют собственные идеи, как легко он приходит в удар: «Ты хошь че–нить сделать перед камерой? Хошь? Типа, собственное шоу?» — хотелось ему все знать.

Напомню: я пишу о 1990 годе. Правда, тогда я уже шлялся не в кремовых спортивных костюмах, а переоделся в рокера. И все–таки я не был тем, кого можно было бы назвать любимцем публики. Я даже во снах не смел грезить о телевидении. «Ну, я не знаю…», — только и выговорил я.

«Нет–нет», — Гарольд отмел все мои размышления, — «Я думаю, шо ты веселый парнишка. Мы с тобой родственные души! Я эт чую! Мы оба работаем на одной и той же сумасшедшей волне!»

Его восторг передался и мне. А от меня ему. Своего рода воздушное опыление. В конце концов, мы обнялись. Если бы в лесу оказался пастор с кольцами, мы оба не раздумывая заорали бы «Да, я хочу!».

И вдруг я полюбил его. И вдруг у меня возникли материнские чувства.

«Скажи–ка, Гарольд», — обратился я к нему, — «почему ты себя так истязаешь? То и дело читаешь это дерьмо с алкоголем про тебя. Я этого не понимаю! Тебе же это совсем не нужно!»

Но Гарольд был как все, кто зависит от бутылки: он просто не видел в этом проблемы.

«А, чушь, мужчине это положено! Время от времени я просто должен напиться!»

С такими словам Гарольд оказался в хорошей компании. Дело в том, что то же самое уже слышали от Драфи Дейтчера и сотоварищей.

Временами, когда мы, болтая, стояли в тридцати сантиметрах друг от друга, я почти не ощущал запах леса и лесной земляники. Потому что Гарольд уже в десять часов утра позволил себе глоточек фруктового ликера.

Но злиться на него за это я не мог. Ведь передо мной стоял пожилой человек в дорогом костюме. С прищепкой на ноге, чтобы штанина не попала в велосипедную цепь. Для меня это был не пьяница, а ухоженный, дорогой, седовласый, обаятельный добрый сумасшедший. И я хорошо понимал: просто человек, связанный с искусством, вкладывает в свою профессию много времени и жизненных сил. Все это вместе с запущенной личной жизнью крадет у тебя счастье. Нужно быть невероятно сильным, чтобы несмотря на спуски и подъемы жизни шоу–мена переносить восторги сцены и одиночество гостиничного номера. Многие прибегают к маленьким утешителям и помощникам…

К сожалению, из нашей с Гарольдом совместной работы так ничего и не вышло. Зато год спустя он увел у меня из–под носа богатенького рекламного дельца. Я должен был сидеть в рекламе «Молока Мюллер» развалившись на диване, открывать пахту и говорить: «Уфф, сперва мне нужно подкрепиться!»

А потом — панорамный кадр. И вдруг в «Бильде» — дамские трусики, висящие на подлокотнике кресла.

Сценарий и договора были готовы к подписанию. Это должно было принестипятьсот тысяч марок.

А потом Гарольд из–за своего питья на спор три дня не исчезал из самых интригующих заголовков «Бильд». Среди прочих был и такой:

«После семи дней целебной комы — Юнке открывает глаза»

Конечно, такое мне было бы нелегко перебить. В конце концов, Гарольд получил рекламный контракт и вместе с ним бабки. Позднее я понял, что девиз Гарольда был верным: «Любая реклама — хорошая реклама».