Ганс Галь - Брамс. Вагнер. Верди Страница 8

Брамс наслаждается в Вене неограниченной свободой праздношатающегося туриста — и ждет решения куда более важного для него дела в Гамбурге. Ф. В. Грунд[25], долгие годы дирижировавший гамбургскими филармоническими концертами, собрался уйти на пенсию. Брамс рассчитывает стать его преемником и просит гамбургских друзей предпринять в его отсутствие необходимые шаги. Тем горше было его разочарование, когда он узнал, что его обошли и дирижером филармонических концертов назначен его друг, певец Юлиус Штокгаузен[26]. Этого оскорбления он не мог забыть никогда. Вообще одной из трагических черт его глубокой натуры было неумение прощать, неумение забывать. Свое ожесточение он без обиняков высказал в письме Кларе Шуман (Вена, 19 ноября 1862 года): «Для меня это событие куда печальнее, чем ты полагаешь и, вероятно, можешь понять. Я вообще человек несколько старомодный, что выражается также и в том, что я вовсе не космополит и, как к матери, привязан к своему родному городу… И вот является этот враждебный друг [Аве-Лаллемант[27], видимо, сыгравший в этой истории весьма двусмысленную роль. — Авт.] и выгоняет меня — навсегда. Как редко все же удается таким, как мы, найти постоянное место, и как хотелось бы мне найти его в родном городе. А здесь, где вроде бы все прекрасно и все меня радует, я все же чувствую себя чужим и, наверное, всегда буду это чувствовать и не найду покоя. И если бы мне и здесь не на что было надеяться, то где обрести эту надежду? Конечно же там, где я хотел бы и мог ее обрести. Ты сама все это пережила на примере своего мужа и вообще знаешь, что охотнее всего нас просто бросили бы и пустили скитаться в одиночку в этой пустыне. Но человек все же хочет пустить где-то корни и добиться того, что делает жизнь настоящей жизнью; он страшится одиночества. Деятельность в волнующем единении с другими, в живом общении, семейное счастье — найдется ли где столь нечеловечный человек, который не тосковал бы об этом?»

Клаус Грот[28], нижненемецкий поэт — Брамс положил на музыку немало его стихов и был с ним дружен, — рассказывает в своих «Воспоминаниях о Иоганнесе Брамсе» об одном примечательном эпизоде, случившемся много лет спустя, на торжественном банкете в честь 50-летия Гамбургского филармонического общества, где Грот присутствовал, будучи соседом Брамса по столу. На состоявшемся перед тем торжественном концерте была исполнена Вторая симфония Брамса под его собственным управлением. И теперь некий оратор позволил себе утверждать, что-де судьба этого великого сына Гамбурга опровергает афоризм «Nemo propheta in Patria»[29]. И тогда, в совершеннейшей ярости, Брамс прошептал соседу: «И это они пытаются доказать на моем примере! Два раза освобождалось место директора филармонических концертов, и оба раза они приглашали чужака, а меня обходили! Выбрали бы в свое время меня, я стал бы порядочным человеком, гражданином, смог бы жениться и жил бы как все. А теперь я бродяга».

Его гнев, без сомнения, был неподдельным, а горечь оправданна. Возможно, однако, в данном случае он не смог или не хотел понять, что судьба уготовила ему лучшую участь. Сомнительно, чтобы ему удалось хоть на сколько-нибудь долгий срок прижиться в той в высшей степени провинциальной атмосфере, которая отличала тогда музыкальную жизнь Гамбурга; а если бы и удалось, то столь же сомнительно, что успех музикдиректора существенно пошел бы на пользу композитору. Одно несомненно: кривая его славы круто пошла вверх, к зениту, именно тогда, когда он осел в Вене. Гамбургское разочарование поначалу было возмещено предложением взять на себя руководство Венской певческой академией, хоровым коллективом, основанным за несколько лет до того. Он с радостью сообщает руководству о своем согласии: «…Это воистину чрезвычайное решение — впервые пожертвовать своей свободой. Однако то, что исходит от Вены, звучит для музыканта с особой красотой, а то, что туда зовет, манит еще сильнее…»

Осенью 1863 года новый музикдиректор с энтузиазмом приступил к своим обязанностям. Его успех, однако, был отнюдь не безоговорочным. Сталкиваясь то и дело с возникавшими трудностями — вроде нерегулярного посещения репетиций певцами или разногласий по поводу репертуарной политики, — Брамс утрачивает удовольствие от работы, которая, в общем-то, и не могла стать для него главной. По прошествии лишь одного сезона он отказался от места хормейстера певческой академии. Приглашенный восемь лет спустя на пост дирижера в старейшую и наиболее солидную концертную организацию Вены, Общество друзей музыки, он выдержал там целых три года — и все же, рассерженный и в глубине души неудовлетворенный, оставил в конце концов и этот пост. Протест вызывала неуступчивая суровость его концертных программ. Ганслик[30], ведущий венский критик, связанный с Брамсом сердечной дружбой, писал по поводу одного из концертов, в котором вслед за кантатой Баха «О, господь, когда же умру я?» был исполнен реквием Керубини до минор: «В Вене нет недостатка в публике, которая ценит красоту серьезной музыки и взыскует ее. Однако и здесь, как всюду, мало кто пойдет в концерт лишь ради того, чтобы его похоронили подряд два раза — сперва по протестантскому, а затем по католическому обряду». Не исключено, что именно такого рода случай дал повод Гельмесбергеру, остроумнейшему концертмейстеру Венского филармонического оркестра, для следующей шутки: «Если Брамс мурлычет: «Могила — моя радость», значит, он действительно в хорошем настроении».

Брамс к тому времени уже приобрел в Вене весьма обширный круг друзей и поклонников. Ко сколько-нибудь прочным дружеским связям он, однако, уже не стремился, да и в чисто практическом смысле в них теперь не было нужды. За десятилетие, прошедшее с начала его деятельности в певческой академии, Брамс, по всеобщему признанию, выдвинулся в первую шеренгу живших и творивших в то время художников. При всем богатейшем разнообразии его творчества, охватывавшем все ответвления «абсолютной» музыки, у этого всеми почитаемого, оправдавшего самые серьезные надежды композитора было все же два произведения — полярных по содержанию и по значимости, — более всего способствовавших его восхождению к европейской славе и даже своего рода популярности: «Немецкий реквием», который после шумного успеха в Бременском соборе в страстную пятницу 1868 года пели всюду, где удавалось собрать хоть какой-нибудь хор и какой-нибудь оркестр, и написанные для фортепиано в четыре руки «Венгерские танцы», которые вскоре лежали на каждом рояле и пианино и в бесчисленных переложениях для всех мыслимых и немыслимых инструментов и ансамблей заполонили мировой рынок.

К этому времени в образе жизни Брамса уже определился некий устойчивый распорядок. Первые месяцы года, обычно с января по апрель, он проводил в концертных поездках, выступая как пианист и дирижер — главным образом с собственными сочинениями. Путь его в таких турне лежал прежде всего в Германию — к Рейну, а также в Лейпциг, Бреслау[31], Берлин, Гамбург, — но нередко еще и в Голландию и Швейцарию. Доходов от этой деятельности вскоре оказалось более чем достаточно, чтобы покрыть все расходы на себя и оказывать к тому же весьма существенную поддержку родне в Гамбурге. Его круто возросшие издательские гонорары, к которым он почти не прикасался, сложились в солидный капитал. Лето, которое он в течение многих лет проводил в Баден-Бадене, вблизи Клары Шуман, а затем предпочтительно в австрийских или швейцарских Альпах, было полностью отдано композиторской работе. В пожилые годы он иногда предпринимал весной поездки в Италию — страну, бывшую для него предметом романтической любви. Осень и первая половина зимы посвящались технической доработке и наблюдению за прохождением в печати произведений, принесенных летним урожаем. Как и Бетховен, он любил бывать на свежем воздухе и охотнее всего сочинял во время прогулок, мысленно, не делая даже набросков.

В Вене Брамс жил в скромной, но уютной, по-спартански обставленной трехкомнатной квартире, порядок в которой поддерживался надежным попечением его домохозяйки фрау Трукса. И там, где он проводил лето — в Баден-Бадене или Висбадене, Рюшликоне, Туне, а в пожилые годы, когда он отдавал предпочтение Австрии, — в Пертшахе, Мюрццушлаге, Ишле, — он ценил прежде всего спокойную уединенность и потому по возможности избегал отелей. Общение было для него насущной необходимостью, но всегда оставалось где-то на периферии его существования. Его друзья знали, что ему нельзя мешать, когда он занят работой.

После смерти Вагнера в 1883 году он считался бесспорно величайшим из живших в то время маэстро и был буквально осыпан почестями и наградами, к которым, впрочем, всегда оставался искренне равнодушным. Когда Кембриджский университет предложил ему степень почетного доктора, он, вежливо поблагодарив, отклонил эту честь, поскольку на торжественной церемонии требовалось его присутствие, а он не пожелал затруднять себя поездкой в Англию. Правда, докторскую степень он вскоре после этого получил — в Бреслау; его «Академическая торжественная увертюра» обязана своим возникновением именно этому событию. Его шестидесятилетие было повсюду отмечено торжествами и юбилейными концертами, на которых он по возможности не появлялся, а Общество друзей музыки в Вене выпустило памятную медаль с его изображением. Его родной город Гамбург удостоил Брамса звания почетного гражданина, однако в благодарственном письме на имя бургомистра он не смог удержаться от скрытого намека, в котором все еще слышались отзвуки гнева по поводу давних обид.