Ника Черникова - Слишком большие крылья (Скандальная история любви Джона и Йоко) Страница 9

И снова не ошиблась.

Трудное решение

Наградив его долгим поцелуем у порога, Йоко мягко провела рукой по его щеке, словно благословляя, ободряя, напутствуя, и эта молчаливая поддержка, и хрупкое плечо, безоговорочно отданное ему, и жизнь, доверчиво лежащая у него на ладони, — все это говорило лучше слов. Она была с ним, она была его безраздельно, маленький японский ангел с самурайским мечом за пазухой. И она отдавала ему всю себя, просто так, ни за что, потому что любила и не умела иначе.

Но сегодня он должен побыть один. Слишком важно, больно и трудно то решение, которое ему предстоит, наконец, принять, слишком напоминало оно другой, далекий день с привкусом соли на языке, соли и невосполнимой утраты. Глубоко задумавшись, он, как старый фотоальбом с пожелтевшими от времени фотографиями, листал картины прошлого, и за каждой следующей, как длинный шлейф, тянулась новая череда воспоминаний. Но Джон, с усилием трущий переносицу, хотел найти только одну, самую давнюю картинку, врезавшуюся в память на всю жизнь. Похожее на почтовую открытку, тихое побережье на севере Англии, с которого все началось…

Блэкпул

Они на песчаном берегу моря в Блэкпуле, соленый морской ветер треплет мамины волосы, и они прилипают к мокрому лицу, а чуть поодаль тяжело стоит отец.

— Что ж, Джон, — сквозь пелену прошедшего времени ее голос все такой же чистый и высокий, как тогда, когда ему было пять. — Я уважаю твое решение.

Как в старом кино, изображение выцвело, потускнело, немного потеряло четкость, но он видит мамино лицо прямо перед своим, потому что она присела на корточки, и ее огромные влажные глаза, и до крови закушенную нижнюю губу, но голос, ее голос не дрожит ничуть, когда она говорит с ним, как со взрослым, и снова и снова задает ему один и тот же вопрос: с кем ты хочешь остаться?..

Отец берет Джона за руку, Джулия морщится, как от пощечины, и они идут в разные стороны — плачущая, словно придавленная чем-то тяжелым, мама и Джон с отцом, с Новой Зеландией, с новой жизнью. И маленькое сердце, разрывающееся на части, начинает невыносимо щемить, так больно, так больно, больно, что он, захлебываясь плачем, вырывает руку и бежит обратно к матери, потому что нельзя выбирать между любовью и… любовью.

А отец, Джон видит, выпустив его маленькую ладонь, уходит все дальше и дальше, не оборачиваясь, чтобы никогда больше не вернуться. Этой потери Джон так и не успел простить матери.

Порванные струны

Ночной воздух освежал горящее лицо Джона, осушая слезы, сбегавшие по щекам. Пьяный полицейский за рулем вильнувшего грузовика вместе с жизнью Джулии оборвал, смял, разрушил его хрупкую веру в справедливость мира, которую он, даже спустя почти двенадцать лет, так и не смог возвратить к жизни. Как нельзя было вернуть к жизни его мать и его детские мечты.

Всю свою боль, не находящую выхода, разрывающую, грызущую его изнутри, не утихающую во сне, не потопляемую в алкоголе и наркотиках, Джон направил в русло творчества.

— На вершину, на самую вершину. — Бормотал он в никуда, сильнее сжимая гриф гитары, и рвал струну за струной.

«Битлз» выстрелили и попали точно в цель, их боготворили, их носили на руках, по миру покатилась лавина сносящей все на своем пути «битломании», и среди своих парней Джон чувствовал себя, наконец, на своем месте. Но, добившись славы, денег и признания, Джон смутно ощущал, что маленькому мальчику, оставшемуся в одиночестве много лет назад, всего этого было мало, и он все еще тихонько всхлипывал в глубине души, маленький сиротка внутри великого триумфатора.

Слишком большие крылья

Однажды в Гамбурге, когда до всемирной популярности «Битлз» оставалось совсем чуть-чуть, он возвращался в гостиницу из клуба после концерта, пьяный и счастливый, преисполненный надежд и ожиданий. Из темноты пустого переулка вдруг выступила смутная фигура и скрипучий старушечий голос прошептал:

— Слишком большие крылья, слишком тесное небо. Она исчезла, не проронив больше ни слова, и оставив мигом протрезвевшему Джону ледяной осколок в груди, который никак не таял. Но смысл пророчества гамбургской сумасшедшей, как он тогда подумал, дошел до него много позже. Может быть, слишком поздно, чтобы успеть что-то изменить…

Пленники славы

И теперь, уже после всего, когда даже нестерпимая боль от кровоточащего рубца поперек сердца не то, чтобы утихла, а просто вошла в привычку, Йоко ни разу не задумалась о том, почему «Битлз» изжили себя, как это вышло, что самый удачный рок-н-ролльный проект века на пике своей популярности так быстротечно и нелепо распался.

Не задумывалась — потому, что для нее, человека генетически наделенного мудростью восточных предков, все было совершенно ясно. Конечно, дело было не в ней, хотя брызжущие слюной разъяренные фанаты и злопыхатели на всю жизнь наградили ее клеймом Женщины, Которая Разрушила «Битлз», и не в непримиримых разногласиях Джона и Пола, с которыми они якобы не могли справиться без потерь с обеих сторон.

Они были слишком щедрыми сердцем и слишком высоко взлетели, а мир, в котором они очутились, был чересчур мал. Они задыхались, осужденные всеобщей любовью Пленники собственной славы, они были вынуждены не жить, а лишь репетировать роли в спектакле, который никогда не был сыгран. И больше всего страдал Джон, растущий быстрее остальных, видящий глубже, стремящийся дальше других. Берущий разбег с самой высокой вершины только затем, чтобы ощутить недолгое парение на неверных крыльях и упасть. Ради мечты, ради свободы, ради… чего?…

Для двоих

Он вспоминал свою жизнь с «Битлз», прошедшую, словно в бреду, в поисках неуловимого счастья, ошибках, исправлениях, взлетах и падениях. Жизнь, не успевшая измениться так же стремительно, как он сам, переставшая идти с ним в ногу, переставшая быть его жизнью. Остановившись посреди пустынной улицы, задыхаясь от беззвучного, неизвестно откуда накатившего плача, Джон поднял голову к небу и закричал, вечный бунтарь, бросающий вызов молчаливым небесам:

— Эй, Бог! Зачем все это было?!

И тихий голос откуда-то изнутри, из под бешено стучащего сердца чуть слышно прошептал: «Для двоих».

Смерть легенды

— Это все, Макка. — Произнес Джон, с затаенной болью глядя в лицо побледневшего Маккартни. — Мне тесно, и я ухожу.

Пол пытался что-то сказать, хватая ртом воздух, но, встретившись с Джоном взглядом, сжал зубы и отвернулся, глубоко дыша, убеждая себя в ненависти к этому неисправимому человеку напротив и проклиная себя за навернувшуюся откуда ни возьмись на глаза пелену.

— Ты знаешь, где выход.

Говорить больше было не о чем. Да и что тут скажешь? Жизнь заканчивалась в этой маленькой музыкальной студии, маленьком мирке, доступном когда-то только для них четверых, в предсмертных муках рождая какую-то другую, незнакомую, странную, новую. Агонизируя стремительно и бесповоротно, подобно извержению вулкана, и каплями раскаленной лавы забрызгивая все поблизости, умирала величайшая легенда рок-н-ролла, вот так, как будто между делом, захлебнувшись сухими словами, умирала на руках своих растерянных создателей, ставших ей и убийцами, и могильщиками, единственными на ее похоронах.

Он крепко обнял заспанную Йоко, встретившую его на пороге, полной грудью вдохнув запах утреннего сна, и зарылся лицом ей в волосы. Все было правильно. И впереди их ждало только счастье, ослепительный солнечный свет, жизнеутверждающая сила любви. И никакой смерти, никогда, никогда, никогда…

«Два девственника»

Это была ее идея, конечно, ее, Джону никогда не пришло бы в голову выбрать для обложки их первого совместного альбома такое провокационное оформление. Но Йоко предложила это, задорно блестя глазами, и ее детский азарт невольно передался и ему. Чем дольше они были вместе, тем больше становились похожими на сообщающиеся сосуды — в каждом из них было поровну всего, и если у одного появлялась какая-то новая идея, другой естественно впитывал ее. Общественность гудела, как улей, снова и снова перемывая косточки двум сумасшедшим, осмелившимся так беззастенчиво и дерзко заявить о своей любви, а они только хохотали в лицо всем этим ханжам и лицемерам, довольные своей шуткой.

На фото они стояли рядом, близко-близко, обнявшись, на белоснежном фоне их спальни с измятой постелью на заднем плане, скромные, влюбленные и совершенно голые. Они глядели прямо в глаза тем, кто смотрел на них — и в их взглядах было столько неподдельной нежности друг к другу, что, казалось, они готовы были поделиться ею с каждым.