Журнал «Всякая всячина» - Всякая всячина 2015 №02

Журнал «Всякая всячина»

№ 2 — 2015

Айварс СТРАНГА

Латвия в XX веке, в контексте европейской истории

Еще в 2001 году профессор Странга обрисовал российским коллегам, как выглядит Латвия в контексте европейской истории.

Латвия всегда была в контексте европейской истории, даже больше, чем мы сами этого желали. Иногда нам бы хотелось, чтобы нас оставили в покое, чтобы дали нам жить, как мы хотели. Чаще всего в этом контексте мы были субъектом в силу только одного нашего территориального положения. Говорят: “Экономика — это судьба”. Мы можем в Латвии сказать: территориальное положение, геополитика — это наша судьба. Иногда это было нашим преимуществом, но чаще всего оказывалось нашей роковой слабостью. И поднять здесь всю эту тему — “Латвия в контексте европейской истории” — мне не только не под силу, в этом нет необходимости. Я бы хотел представить очень краткие и скромные размышления на тему “Латвия в прошедшем веке”, веке двадцатом, в контексте европейской истории. В том прошедшем веке, который Эрик Хопсбаум назвал в своей последней книге “веком экстремизма”. Мы были жертвой экстремизма и социальных утопий, по крайней мере двух: коммунистической и национал-социалистской. Но мы сами тоже активно способствовали появлению по крайней мере одной из утопий — коммунизма в его большевистской разновидности.

Никогда Латвия не была столь красочна, космополитична, богата, противоречива и социально несправедлива, как в начале ХХ века, в составе царской России. Чтобы представить эту космополитическую красочность, лучше двигаться в нашем сознании с востока на запад, из Витебска в Ригу. Примерно так, как двигался лес: из Витебской губернии по Даугаве в Ригу и потом в европейский контекст — на Лондонский рынок. Если мы будем двигаться в нашем сознании медленно из Витебска, из губернии, в составе которой была треть Латвии, мы минуем Лиозново — родину Шагала и медленно подойдем к границам Латгаллии, бывшей польской Инфлянтии, погибшему миру еврейских местечек (180 тысяч евреев жило в Латвии в начале ХХ века). Пройдем через их погибший мир идиша, погибший мир ортодоксальных хасидов, к городу Двинску, где родился Михоэлс.

Постепенно двигаясь на запад, мы минуем польские имения, зачастую уже в упадке (50 тысяч поляков жило на территории Латвии в начале века). И мы будем все чаще встречать как ухоженные, так и приходящие в упадок немецкие замки (80 тысяч немцев жило на территории Латвии в начале века). И постепенно дорогой леса мы придем к Риге, жемчужине в стиле модерн, космополитическому цветущему порту, индустриальному городу с образованным латышским пролетариатом. Городу, который в течение 10 лет дал миру двух самых великих людей, которых Латвия дала ХХ веку: Эйзенштейна и сэра Исайю Берлина. А в течение последовавших 12 лет она дала еще одного, может, не столь великого — Аркадия Райкина.

Всего 15 минут займет прогулка от дома Эйзенштейна до дома Менделя Берлина на улице Альберта, жемчужины в стиле модерн, где родился Исайя, и до дома Райкина в квартале средней буржуазии.

Мир Риги был столь красочен, столь разноязычен, даже либерален. И это в условиях царской России! Но этот мир был в то же время социально очень несправедлив. За год-два до рождения Эйзенштейна в 1897 году из 282 тысяч рижан право участия в выборах муниципалитета имели только 3075 человек[1] — те, кто владел недвижимостью стоимостью более 100 тысяч золотых рублей. Это обстоятельство создало рижскую элиту — зажиточную, просвещенную, достаточно либеральную и не шовинистическую (она могла избрать мэром города англичанина), но в то же время социально несправедливую.

В 1909 году, в год рождения сэра Исайи, новые выборы в Думу дали из 80 гласных 54 немцев, русских, евреев и только 26 латышей.

То, что для одних было источником невиданного культурного расцвета, другие считали социально несправедливым и национально несправедливым. Особенно это чувствовалось на селе. На одном полюсе было 820 семей, которые владели 48 % земли в среднем по две тысячи гектаров, и их имения иногда были “величием культуры”. На другом — 660 тысяч безземельных крестьян, 61 % всех сельских жителей, которые зачастую не имели ничего. Их очень мало интересовали прелести стиля модерн улицы Альберта, их мало интересовал космополитический блеск Риги. Они хотели быстрой социальной справедливости, даже если эта социальная справедливость будет привнесена путем насилия. Даже через утопию. Сэр Исайя Берлин в будущем задаст вопрос: к чему стремятся люди в своей жизни?

Стремятся ли они к либеральному обществу, где царят право на выбор, толерантность, сожитие разных ценностей? Или они стремятся к примитивной социальной безопасности, даже за счет свободы выбора, даже если это примитивная социальная безопасность ведет к тоталитаризму и утопии?

В 1900 году Ригу впервые посетил Ленин. Это было его первой попыткой посеять большевизм, закончившейся тогда полной неудачей. Но, как писал сэр Исайя в другой своей книге о политических идеях ХХ столетия три года спустя, в 1903 году, “произошло событие, изменившее ход истории: была создана большевистская партия”. Партия, готовая на все ради утопии. С 1906 года началась борьба Ленина за латвийскую социал-демократию, насчитывавшую 15 тысяч членов — больше, чем во всей России, вместе взятой.

Эта борьба заняла 8 лет, и в 1914 году именно по причине этой социальной несправедливости, царившей в космополитической красивой Латвии, большая, влиятельная социал-демократия Латвии подчинилась большевизму.

Участие латышей в революции 1917 года, конечно, не было решающим, не могла нация меньшинства осуществить революцию. Тем не менее это участие было несоразмерным, поразительно большим. 184 тысячи латышей, более 10 % нашей нации, остались в Советской России после революции, не вер- нулись в Латвию, не воспользовались условиями Рижского мира, не участвовали в строительстве независимой, свободной Латвии. 70 тысяч из них подписали себе приговор, который был приведен в исполнение в 1937 году. Эта цифра — 184 тысячи оставшихся здесь на руководящей работе, в том числе в ГРУ, в НКВД, — свидетельство того, сколь социально и идейно была расколота наша нация.

Большая часть нации, других национальных меньшинств впервые обрела независимость в 1918 году, и эта независимость, как ничто другое, была в контексте европейской истории. Только после гибели монархии в России и в Германии мы могли стать свободными. Мы хотели быть европейскими во всем. Мы хотели быть европейскими в политической демократии, и мы заимствовали принципы французской конституции 1875 года.

Землянка в Лудзенском районе 1926. Фото Матисса Плука из собр. ЛНГМ

Мы хотели иметь либеральную демократию, и поэтому мы строили капиталистическое общество. Мы заявили, что Латвия будет национально терпима. Лозунг был: “Латвия для жителей Латвии”, но не “Латвия для латышей”. Мы провозгласили, что новая Латвия будет страной, где будет царствовать закон. Это было торжество доброй утопии. Торжество либерализма. Но, заимствуя принципы либеральной французской демократии, мы не могли заимствовать то, что является сутью демократии (особенно французского типа), — того, чего у нас не было. У нас не было Марианны не только в виде статуэтки, у нас не было Марианны в виде социальной структуры — демократической, либеральной буржуазии, среднего республиканского класса — он был слаб. Более 60 % жителей в 20–30-е годы все еще жили в деревне. И опять возвращаюсь к сэру Исайе Берлину, который писал: “Крестьянское общество готово принять любую политическую систему, но не либерализм”. У нас не было традиций, нравов, и Марианны не было в каждом нашем сердце. Либеральная демократия погибла в Литве и в Польше в 1926 году, в Эстонии и Латвии — в 1934 году. И выжила только в одной стране — в Чехословакии, где крестьяне составляли менее 50 % жителей.

С 1934 года в Латвии в контексте Европы воцарился авторитарный режим Ульманиса, режим с претензией на фашизм, но в реальности не динамичный, не современный, не тоталитарный режим, а власть коррумпированной клики, авторитарный провинциальный режим. Но даже с 1934 по 1940 год, когда либерализм был почти уничтожен, Латвия была спокойной, провинциальной, цивилизованной страной. Ни одной смертной казни не было во время этого режима. Это была страна с красотой естественной жизни всех национальных меньшинств[2]. В Латгаллии на расстоянии пятидесяти верст вы могли встретить еврейское поселение, деревню староверов, бывшие польские имения, как будто заснувшие. У нас был один из самых низких уровней преступности в Европе. Мы начали производить современный фотоаппарат Минокс, построили шесть истребителей, у нас была современная индустрия. Никогда Латвия не была столь красива, столь более или менее гармонична с собою.