Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 10 Страница 10

Вспоминается одна новелла, рассказанная им… Где же это было, дай Бог памяти? Ах, да… На Волге! Конечно, в летний отпуск мы шли по Волге на дюралевой «казанке» с двумя подвесными моторами «Меркурий». Мы — это я, тогда еще молодой актер, Владимир Николаевич — хозяин «казанки» и Володя Трошин. Мы были молоды, легки на подъем, и наши души были распахнуты навстречу красотам родной природы. Первую половину речного пути до города Горького (он тогда так назывался) мы проделали на палубе самоходной баржи «Златоуст», шедшей в означенный город с грузом какой-то бытовой техники. Капитан, «обветренный, как скалы», узнав, что один из нас не более и не менее как его любимый певец Трошин, взял над нами шефство. Шефство это длилось три долгих дня. Несколько утомленные, мы выгрузились в речном порту города Горького и взяли курс по течению. Уйти далеко не могли, надо было как-то побыстрее восстановить утраченные на железной палубе «Златоуста» свои силы. Отойдя на расстояние, так чтобы городские трубы скрылись за горизонтом, мы нашли приемлемое местечко на правом волжском берегу и причалили к нему. Разбили палатку и устроили длительную дневку. Вначале отоспались. Ближе к вечеру развели костер. Жалко было жечь выброшенные на берег сухие коряги. Обработанные водой и временем, они были фантастически хороши и напоминали какие-то сюрреалистические создания Сальвадора Дали. Но горели хорошо. И долго. Закоптелый чайник загремел крышкой, фыркнул кипятком на горячие угли. Обмытые бока его заблестели черным влажным глянцем.

— Ничего нет красивее черного цвета в живописи, — задумчиво проговорил Владимир Николаевич, потягивая из кружки свежезаваренный чаек. — Мне думается, вся суета вокруг квадрата Малевича и создалась из-за его цвета. Черный квадрат! Аршин на аршин черноты! На светлом фоне! Тут у самого ленивого воображение заработает!

Солнце уходило за лесистые холмы правого берега. Тени от них укрывали прибрежную луговину, захватывали присмиревшее к вечеру речное пространство. Интенсивнее, гуще, благороднее гляделась в сумеречном свете зелень разнотравья. Освобожденная от солнечного тиранства природа как бы прихорашивалась, спешила выказать в полную силу всю красоту свою, все разнообразие перед долгой ночной уравниловкой.

— Вам что-нибудь говорит имя Василия Николаевича Яковлева? — В голосе Богомолова явственно слышны были заманчивые нотки новой истории.

Мы промолчали: зачем же кидаться на первую наживку.

— Яковлев? — после паузы небрежно сронил Володя Трошин. — Это который «Як», что ли?

— Что? Какой як? Ах, да!.. Да нет, не конструктор… Художник Василий Яковлев. Темнота…

— Ну и чем он там мир удивил? — Тон вопроса по-прежнему был не очень заинтересованный.

— Вас удивишь! — несколько обиженно протянул Богомолов. — А художник, между прочим, был он прелюбопытный… Ученик Коровина.

— Мало ли кто там у Коровина учился.

— Не скажи! Константин Алексеевич был педагог разборчивый и на бездарей сил тратить не любил. Но это так, к слову… Яковлев — студент был, несомненно, талантливый. Тяготел к портрету в жанровой его постановке. Увлекался великими мастерами европейской живописи шестнадцатого-семнадцатого веков, и особенно Рембрандтом. Его светотенью. Даже по молодости писал под него и зазорным это не считал. Все, в общем-то, обстояло хорошо, все катилось по накатанной колее. Учеба в Московском училище живописи, ваяния и зодчества близилась к концу, и семнадцатый год для его учеников был счастливейшим годом выхода в самостоятельную жизнь. И тут грохнула революция! Диплом Василий Яковлев получить успел, но кому он теперь был нужен. Все смешалось в русском доме! Весь «мир насилья» был разрушен в одночасье! Тяжелые части его, как в наводнение, шли ко дну, легкие всплывали на поверхность. Свободы было выше крыши: «пиши, выдумывай, пробуй». Ну а что касается хлеба насущного — тут уж, господа-товарищи, выбирайте что-нибудь одно: либо грядущее царство добра и справедливости, либо собственный желудок. Третьего не дано. Да ладно бы желудок! Можно и поголодать, мы люди привычные. Писать было нечем. И не на чем. Ни холста, ни красок нигде достать было невозможно. Кроме как на Сухаревке. Там в развалах все можно было купить: и масляные краски, и бросовые картинки на старых, крепких холстах. Но цены! Просто запредельные для юного художника. Так что о покупках и речи быть не могло. Разве что просто потолкаться вприглядку, побродить ради интереса по этому дикому рынку, похожему на какое-то степное торжище-майдан после набега на Русь неведомой орды.

Походив бесцельно пару-тройку часов, утомив себя до легкого кружения в голове, Яковлев шел в антикварные магазинчики на Мясницкой или на Арбате. Он любил эти тихие лавочки, где самый воздух казался пропитанным ароматом старинных вещей: красок, холстов, тисненых кожаных переплетов, запахом железа, изъеденного вековой ржавчиной. Здесь казалось кощунственным громко разговаривать, топать при ходьбе или делать резкие движения. Все, что было выставлено на витринах, лежало на полках, стояло на полу, теснилось в резных шкатулках или в деревянных коробках — каждое из этих изделий несло на себе зримый след руки мастера и невольно требовало сдержанного, трепетного отношения. Здесь редко бывали случайные покупатели. Большинство из них хорошо знали и содержателей магазинов, и друг друга. Это был обособленный мирок со своим неписаным уставом поведения, своим языком, своими правилами конспирации. Атмосфера тайных лож незримо витала в застоявшемся воздухе послереволюционных антикварных гнезд. И если, к примеру, посетитель, обращаясь к хозяину, произносил что-то вроде: «Нет ли у вас, уважаемый Икс-Игрек, нечто подобного… знаете ли…» — и начинал шевелить пальцами правой руки, то умница хозяин почтительно перебивал: «He беспокойтесь, сейчас попробуем найти».

И через какое-то малое время он выкладывал перед покупателем искомое.

— Вы волшебник! — восторженно шептал посетитель.

— Где уж нам… — скромно ответствовал хранитель раритетов. — Мы свое место знаем.

И по тону ответа нельзя было сказать, что оценка покупателя звучала для него комплиментом.

Василий Яковлев был своим человеком и в среде покупателей, и у содержателей магазинов. Он был им полезен и как художник, и как знаток и любитель старины. От времени до времени ему подбрасывали какую-нибудь работку, в основном оценочного характера, и на небольшие комиссионные молодой художник кое-как перебивался с хлеба на воду.

И вот однажды в самый большой и уважаемый антикварный магазин на Арбате (его давно уже нет, так что искать место его расположения — пустая трата времени) вошел молодой человек приятной и, главное, знакомой хозяину наружности. Под мышкой молодой человек держал что-то свернутое в трубку.

— Здорово, Соломон. — Молодой человек пытливо и подозрительно оглядел пустое по раннему времени магазинное помещение.

— Мое почтение, Василий Николаевич, — ответствовал антиквар, — давно вас не было. Не заболели случайно? Вид лица у вас бледноватый.

— Что? Заболел? А-а, какое там!.. — Он снова оглядел зал и таинственно бормотнул: — Хуже!

— Что в наше время при отсутствии аптек может быть хуже болезни? — философски изрек Соломон. — Разве что ЧК?

— Ох, Соломон, голова, брат, кругом!..

Молодой человек закрыл входную стеклянную дверь, перевернул входную табличку на «закрыто» и бережно положил на низкую витрину перед Соломоном принесенный сверток.

— Что это? — поинтересовался тот.

— Бомба! — медленно, глядя в черные, подернутые старческой патиной глаза Соломона, произнес Яковлев.

Соломона шатнуло к стенке.

— Шучу, прости, не соображаю! — поправился Василий. — В общем, смотри сам.

Но Соломон не спешил прикасаться к свертку.

— Вчера на Сушке приобрел, — лихорадочно бормотал Яковлев, осторожно разворачивая содранный с какого-то забора революционный плакат, в который был обернут сверток.

Под ним обозначилась трубка старого холста.

— Из-за него и купил… холст позарез был нужен. Что-то на нем намалевано было, что — не разберешь… Копоть, чернота… Да ладно, думаю, запишу по новой, грунтовать не придется…

Он медленно, чуть ли не по миллиметру, распрямил холст.

— Дома глянул еще раз на эту грязную мазню… Неудобно, думаю, надо хоть водичкой помыть… Нагрел на примусе, обмылок какой-то подвернулся… Прошелся по аверсу намыленной губкой… и, поверишь, Соломон, так на пол и сел!

Холст наконец был развернут, но художник не спешил обращать его лицевой стороной кверху. Размером примерно метр на восемьдесят, он был темен по виду, с толстыми, крепкой пряжи нитями основы. Соломон привычным движением погладил ткань, покрутил пальцами кончики ниток.

— Тряпочка, видно, старинная, — пробормотал он. — Ну-ка, открой, посмотрим, что там на обороте…