Лариса Михайлова - Сверхновая американская фантастика, 1996 № 01-02 Страница 10

На следующий день он подобрал большую палку и начал избивать слоненка. Казалось, за этим должна была последовать смертельная атака матери — но слониха, которая стояла рядом всего лишь в нескольких футах, в ужасе затрубила и побежала прочь, а за ней изо всех сил помчался ее детеныш.

Именно тогда Мтепва решил, что он не может умереть, что каким-то образом расчленение несчастной девушки из племени заники сделало его бессмертным. Поскольку оба случая произошли на глазах его суеверных последователей, они горячо поверили в это.

Теперь, став бессмертным, он решил, что пришло время прекратить попытки примириться с европейцами, захватившими его землю и издавшими указ о его аресте. Мтепва отослал посыльного к границе Кении и вызвал англичан на битву. Когда наступил назначенный день и британцы не объявились, чтобы сразиться с ним, он уверенно провозгласил войску, что слух о его бессмертии дошел до европейцев и отныне ни один белый не посмеет оказать ему сопротивление. Тот факт, что он все еще находится на немецкой территории и англичане не имеют права вступить туда, каким-то образом ускользнул от Мтепвы.

В поисках рабов он, уже не таясь, предпринимал рейды вглубь континента и набрел на огромную добычу в Конго. Там он брал в плен целые деревни, попутно прибирая к рукам и слоновую кость, и наконец, с почти 600 пленниками и тремя сотнями слоновьих бивней, повернул на восток и начал многомесячный переход к побережью.

На этот раз англичане ожидали его на границе с Угандой, и их армия была столь многочисленна, что Мтепва повернул на юг, не потому что боялся за свою жизнь, а потому что не мог позволить себе потерять рабов и слоновую кость, и знал, что воины не обладают его неуязвимостью.

Армия Мтепвы спустилась к озеру Танганьика и направилась на восток. Две недели ушло на то, чтобы добраться до западного коридора в Серенгети, и еще десять дней, чтобы пересечь пустыню.

Как-то ночью Мтепва разбил лагерь на краю ущелья Олдувай, в том самом месте, где он обрел свободу. Уже разожгли костры, зарезали и зажарили антилопу гну, и, отдыхая после еды, Мтепва вдруг услышал, что люди его заволновались. Внезапно из тьмы выступил странно знакомый силуэт. Это был Гаради, которому уже исполнилось пятнадцать, он стал таким же высоким, как и сам Мтепва.

Мтепва долго смотрел на него, и внезапно вся злоба, казалось, испарилась с его лица.

— Я очень рад опять видеть тебя, Гаради, — сказал он.

— Я слышал, что ты не можешь быть убит, — ответил мальчик, размахивая копьем. — Я пришел проверить, правда ли это.

— Нам нет нужды сражаться, тебе и мне, — произнес Мтепва. — Заходи в палатку, и все будет по-прежнему.

— Я оторву тебе руки и ноги, и вот тогда у нас и не будет нужды сражаться, — сказал Гаради. — И даже после этого, ты мне будешь омерзителен не больше, чем сейчас или многие годы назад.

Мтепва подскочил с искаженным от ярости лицом.

— Что ж, попробуй! — закричал он. — И когда ты поймешь, что я неуязвим, я сделаю с тобой то, что сделал с той девкой из племени заники!

Гаради не ответил, а метнул копье в Мтепву. Оно полетело с такой силой, что, вонзившись в тело, вышло наружу с другой стороны на добрых шесть дюймов. Мтепва недоверчиво взглянул на Гаради, застонал всего один раз и скатился вниз по каменистым склонам ущелья.

Гаради оглядел стоящих вокруг воинов.

— Есть среди вас кто-то, кто хочет оспорить мое право на место Мтепвы? — уверенно спросил он.

Чтобы бросить ему вызов, поднялся могучий Маконда, и через тридцать секунд Гаради тоже был мертв.

На границе Занзибара их ждали англичане. Рабов освободили, слоновую кость конфисковали, воинов арестовали и определили на работы на железной дороге Момбаса — Уганда. Двое из них были позже убиты и съедены львами в районе Цаво.

К тому времени как лейтенант Дж. Г. Патерсон застрелил печально известных львов-людоедов из Цаво, железная дорога почти что добралась до лачуг Найроби и имя Мтепвы было забыто так прочно, что даже в единственной книге по истории, где оно упоминалось, это имя было искажено.

— Поразительно! — воскликнул Культуролог. — Я знал, что они поработили многие расы галактики, но обращать в рабство самих себя! В это невозможно поверить!

Я отдохнул и затем рассказал историю Мтепвы.

— Все идеи должны откуда-то появляться, — сказал Бел-лидор спокойно. — Эта совершенно очевидно родилась на Земле.

— Варварство! — проворчал Культуролог.

Беллидор повернулся ко мне:

— Человек никогда не пытался поработить твою расу, Тот, Кто Наблюдает. Почему так произошло?

— У нас не было ничего, что его бы интересовало.

— А ты помнишь, как человек господствовал в Галактике? — спросил Культуролог.

— Я могу вспомнить даже то, какой была наша Галактика, когда прародители Человека убили Бокату и Энкатаи, — честно сообщил я.

— Ты сам когда-нибудь имел дело с Человеком?

— Ни разу. Мы для него были бесполезны.

— Но разве он не уничтожал без всякой жалости даже то, что было для него бесполезно?

— Нет, — сказал я. — Он забирал то, что хотел, и уничтожал то, что угрожало ему. На все остальное он просто не обращал внимания.

— Какое высокомерие!

— Какая практичность, — заметил Беллидор.

— Ты называешь геноцид в масштабе галактики практичностью? — возмутился Культуролог.

— С точки зрения Человека, так оно и было, — ответил Беллидор. — Он получал то, что хотел, затратив минимум усилий и не рискуя почти ничем. Имейте в виду, что одна-единственная раса, родившаяся менее чем в пятистах ярдах от того места, где мы сейчас находимся, когда-то управляла империей, насчитывающей миллионы миров. Практически каждая цивилизованная раса в галактике говорила тогда по-террански.

— Под страхом смерти.

— Верно, — согласился Беллидор. — Я не говорил, что Человек был ангелом. Но если он и был дьяволом, то дьяволом результативным.

Пришло время мне поглотить новый артефакт, который Историк и Культуролог, похоже, определили как рукоятку ножа, но даже когда я удалился, чтобы выполнить свои обязанности, я все еще мог слышать их рассуждения.

— Удивительно, что при такой кровожадности и умении добиваться своей цели, — сказал Культуролог, — он прожил достаточно долго, чтобы успеть добраться до звезд.

— Это и в самом деле удивительно, — согласился Беллидор, — Историк рассказал мне, что Человечество не всегда было однородным и на заре его истории распадалось на несколько разных групп. Они отличались по цвету кожи, по вероисповеданию, по территории, — он вздохнул, — все же Человек, должно быть, научился жить в мире с собратьями. Хотя бы это говорит в его пользу.

Когда я добрался до артефакта и начал поглощать его, слова Беллидора все еще стояли у меня в ушах…

Мэри Лики еще раз нажала на гудок лендровера. В музее ее муж повернулся к молодому офицеру в военной форме.

— Просто не знаю, какое задание вам дать, — сказал он. — Музей еще не открыт для публики, и мы в добрых трехстах километрах от Кикуйюленда.

— Я просто следую приказам, доктор Лики, — ответил офицер.

— Что ж, полагаю, безопасность не повредит, — признался Лики. — Многие кикуйю хотят моей смерти, несмотря на то, что в суде я пытался защищать Кеньятту. — Он подошел к двери. — Если находки на озере Туркана окажутся интересными, мы пробудем там около месяца. В противном случае мы должны вернуться через десять — двенадцать дней.

— Понятно, сэр. Музей будет на месте, когда вы возвратитесь.

— Я никогда не сомневался в этом, — сказал Лики, выходя и усаживаясь в автомобиль рядом с женой.

Лейтенант Ян Челмсвуд стоял в дверном проеме и смотрел, как Лики в сопровождении двух военных машин спускаются вниз по красной грунтовой дороге. Когда через несколько секунд машина скрылась в пыли, он вернулся в здание и закрыл дверь, чтобы пыль не набилась внутрь. Стояла гнетущая жара, он снял китель и кобуру и положил их на одну из маленьких музейных витрин.

Все казалось странным. Согласно его представлениям о дикой Африке, почерпнутым из старых немецких фотокарточек и американских фильмов, Восточная Африка была страной чудес, с зеленой травой и чистой водой. Никто даже не упоминал о пыли, но, вернувшись домой, он сохранит память только о ней одной.

Нет, неправда, не только о пыли. Он никогда не забудет то утро в Наньюки, когда их войска подняли по тревоге. Он прибыл на ферму поселенцев и обнаружил всю семью, разрубленную на мелкие кусочки; весь скот искалечен, у многих животных вырезаны гениталии, уши, глаза. Но самым ужасным зрелищем посреди этого ада, которое ему не позабыть до самой смерти, был котенок, пригвожденный кинжалом к почтовому ящику. Это была подпись May May; на случай, если кто-то подумает, что скот и людей вырезал какой-то случайный безумец.