Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №02 за 1980 год Страница 10

Не случайно у прибрежных эскимосов существуют различные названия для старых и молодых моржей, для самцов и самок. Старого самца называют «антохнак», или «антохкапийок», — «старик с плавучей льдины». Шкуры таких животных, очень толстые, морщинистые, с многочисленными рубцами и шрамами, вообще не поддаются обработке. Старая самка — «ангасалик», или «ангрук», — дает толстую и большую шкуру, пригодную для постройки умнака. Шкура молодого, но уже подросшего самца, которого эскимосы называют «ункавак», или «нункоблук», хороша для изготовления ремней. Мясо его, так же как и молодой подросшей самки — «айвук», неплохое на вкус и довольно нежное.

Разные названия даются моржам даже в зависимости от того, где они находятся: моржа, плывущего в воде, эскимосы называют «айвок», лежащего на льдине — «унавок», лежащего на льду — «укхток».

Умиаки все еще делают на Аляске. Их нередко можно увидеть лежащими вверх дном на специальных подставках в прибрежных поселках — Шишмареве, Теллере, Гамбелле. На них выходят в море, а для постройки умиаков, как и в старину, используются моржовые шкуры. В тех же поселках можно увидеть, как эскимоски терпеливо расслаивают их ножами, чтобы сделать тоньше и легче.

Звери, обитающие и на Аляске и на Чукотке, не только относятся к одному и тому же подвиду моржей, но и составляют практически единое стадо. Двести-триста лет назад в нем насчитывались, очевидно, сотни тысяч голов, к середине, нашего века оно сократилось тысяч до пятидесяти-шестидесяти, сейчас же, хотя и медленно, возрастает.

И на Аляске и на Чукотке добывают в год примерно по две тысячи животных. На Чукотке такой цифрой оценивается действительная потребность в моржах местных жителей, и только им разрешается охота. На Аляске тоже добывают моржей преимущественно коренные жители, однако в поединках с исполинами здесь участвуют и охотники-«спортсмены». С одним из них мы оказались соседями в самолете, летевшем из Анкориджа в Нью-Йорк. Это был бизнесмен из Чикаго, сухощавый человек лет пятидесяти. Он увлеченно рассказывал о своих охотничьих поездках в Африку, в Скалистые горы и вот сюда — на остров Св. Лаврентия. Рассказывал о том, какими великолепными трофеями — моржовыми бивнями — он украсит свою гостиную, не без гордости говорил, насколько дорого встала ему эта поездка.

Я представил себе, как он выпустил пулю — может быть, даже в упор — в неподвижную, лежащую на берегу тушу, а потом ходил вокруг нее, ступал по луже крови, ждал, когда гиды-эскимосы вырубят ему бивни. И не смог понять этого человека, найти спортивное начало в его «поединке»...

«Самый безумный город»

Крупнейшие города на западе Аляски — это Ном и Бетел. В обоих живут примерно по три тысячи человек. Если Бетел более всего похож на деревню, то у Нома действительно городской облик. Постройки его сосредоточены на равнинном берегу Берингова моря. В нем прямые широкие улицы. Чтобы пройти из конца в конец города, в Номе нужно затратить час, в Бетеле, дома которого разбросаны по берегам речных проток, наверное, целый день. Что между ними общего? И там и тут есть магазины и гостиницы, церкви и рестораны. И в Номе и в Бетеле основу населения составляют эскимосы, и перед ними стоят одни и те же проблемы.

...Один из магазинов главной улицы Нома, Фронт-стрит, специализируется на продаже изделий, которые местные умельцы вырезают из моржовых бивней. При магазине есть небольшой музей искусства и быта эскимосов. И в магазине и в музее толпится народ, конечно, приезжие. Похоже даже, что некоторые только ради этих изделий и приезжают в Ном, причем из соображений деловых, коммерческих: эскимосскую резьбу по кости скупают здесь по дешевке. Впрочем, немало среди посетителей магазина и ценителей искусства. А в том, что это искусство, можно убедиться с первого взгляда.

Вот, например, белый медведь. Нужно быть не только художником, но и хорошим натуралистом, чтобы подметить и воплотить в неподатливом материале все самое характерное, что есть в этом звере, — его мускулистое туловище, длинную подвижную шею, широкие лапы — снегоступы. Можно догадаться, что медведь приготовился к прыжку, что это конец его охоты, длившейся, быть может, много часов подряд, что до лежащего на льду тюленя остаются теперь уже считанные метры. Поэтому так сужены и без того небольшие глаза зверя, широко распахнуты ноздри, дрожат от напряжения мышцы ног. А рядом — морж, тоже излюбленный сюжет эскимосской скульптуры. В нем удивительным образом сочетаются неуклюжесть и внутренняя скрытая грация, ощущается гигантская мощь, таящаяся в этом исполине. Или фигурка охотника с поднятым над головой гарпуном. Она свободно умещается на ладони, а очертания человека к тому же смягчает пышная меховая парка. И тем не менее ощущаешь бугры рук и спины, видно, как сосредоточен взгляд, чувствуешь, что пальцы охотника до боли стиснуты на древке гарпуна...

Рядом с настоящими произведениями искусства лежат костяные запонки, брошки, зажимы для галстуков, ножи для бумаги. В них уже не слышно души художника. Это его пасынки, подражание каким-то случайным образцам, изделиям из других материалов. Но и этот товар тоже покупают, и не хуже, чем те маленькие чудеса: разница в ценах невелика.

В магазин вошел пожилой эскимос со свертком под мышкой. Хозяин, оставив покупателей, тут же — мне показалось, даже поспешно — вышел из-за прилавка и повел гостя в заднее помещение. Через несколько минут они вновь были в торговом зале: эскимос — без свертка, хозяин — с лотком, уставленным новыми изделиями.

— С острова Кинг, — сказал он стоявшим у прилавка. Более пространного пояснения не требовалось. Остров этот, расположенный в Беринговом море, известен своими резчиками по кости, а скульптуры островных мастеров славятся далеко за пределами Аляски.

Эскимоса с острова Кинг, автора проданных фигурок, мне довелось встретить еще раз через несколько часов, когда над Номом уже сгущались сумерки. Островитянин брел по улице, сильно пошатываясь, ссутулившийся, грустный...

Ном — детище «золотой лихорадки». Он вырос в начале века необыкновенно стремительно. Говорят, что до сих пор ветер вздымает на его улицах золотую пыль. Его называют «самым безумным городом» в штате, и считается, что работу здесь найти труднее, чем где бы то ни было на Аляске. Стоимость жизни в Номе в полтора раза выше, чем в Анкоридже, а там, в свою очередь, она в полтора раза выше, чем в Сиэтле.

На центральных улицах Нома дома ухоженные, свежепокрашенные. Ближе к окраинам их сменяют ветхие домишки, появляются развалины, свидетели «золотой лихорадки» и «памятники» ей, раскинулись захламленные пустыри. В куче мусора на пустыре копается старая эскимоска. Увидев нас, она прерывает раскопки и, что-то вполголоса бормоча, скрывается за углом. Два маленьких эскимоса ведут на цепи большую лохматую собаку. Пес очень тощий и, наверное, не без корысти тянется ко мне. Я протягиваю руку, но поводыри с не по-детски хмурыми лицами оттаскивают собаку и переходят с ней на другую сторону улицы. Прислонившись к стене дома, склонив голову на грудь и перегородив ногами тротуар, сидит пьяный длинноволосый парень.

Возвращаемся в центр города — на улицы, освещенные фонарями, где прогуливаются пестро одетые туристы, ярко светятся витрины магазинов и салунов. В один из салунов нас заносит людской водоворот. Зал полон. Гремит музыки. Душно, от дыма першит в горле.

За нашим столиком единственное свободное место. Занять его просит разрешения солидный господин со стаканом виски в руке. Он представляется: «Крог, служащий местной авиакомпании».

— Салуны — единственное развлечение у нас в Номе, податься вечером больше некуда, — неспешно замечает он.

— А какая главная достопримечательность города? — спрашиваю я его. Мистер Крог думает, вслух выдавливая из себя звук, похожий и на «а-а-а-а» и на «э-э-э-э», и наконец отвечает:

— У нас самый высокий в Америке уровень самоубийств, особенно среди эскимосов...

Схожие судьбы «бобров» и «котов»

Калана называют также морским бобром (что неправильно, поскольку это не грызун) или морской выдрой (что близко к истине). Он обладает ценнейшим мехом и долгое время был тем «магнитом», что тянул на Аляску русских промышленных людей. А главной вехой в истории самого калана стал 1742 год — возвращение на Камчатку участников экспедиции командора Беринга. Рассказы о фантастическом изобилии «бобров» на вновь открытых землях, сотни каланьих шкур, что привезли с собой моряки, взбудоражили умы и удальцов и толстосумов из Охотска, Иркутска, даже из Европейской России. Уже первый поход промышленников — его возглавил сержант охотской казачьей команды Емельян Басов — доставил 1200 «бобровых» шкур. А всего таких походов во второй половине XVIII века было около ста. Вслед за русскими в северных водах появились английские, испанские, американские суда — этих мореходов тоже манили богатые барыши.