Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1984 год Страница 10

— Если уж говорить, кто кому переводил, то...— вставил архитектор.— Стойте, Габор Янош приехал? Вот он. Ты с ним поговори, он Маресьеву переводил. Мы все ему завидовали.

— Ну уж, переводил — сильно сказано. Всего один день с ним работал,— махнул рукой инженер Габор.— Правда, такой день и один не забывается... Мне было тогда семнадцать лет, я уже третий год учил русский в гимназии. Вот ты говоришь,— обратился он ко мне,— что венгерский язык не разновидность эсперанто. Но поверь, для нас русский — тоже не эсперанто, даже какой еще не эсперанто! Можешь себе представить, как я тогда объяснялся. Но переводчиков на фестивале не хватало. Лучшим у нас был Жомбор Янош, который был буквально нарасхват. У него, конечно, тогда не было диплома, зато ему были известны такие обороты, что в учебнике не найдешь: воевал в русском партизанском отряде в Брянских лесах. Бежал из хортистской армии и ушел к партизанам. На родину вернулся в красноармейской форме.

В делегации СССР был товарищ Маресьев. А у нас одной из первых ваших книг перевели «Повесть о настоящем человеке». «Эдь игаз эмбер» называлась — «Настоящий человек». Причем эту книгу, это я тебе точно говорю, читали все: и друзья, и враги — их тогда еще хватало,— и те, кто вообще никогда книг в руки не брал.

Я, конечно, всему, что в этой книге написано, верил и перечитал ее много раз. Но все-таки увидеть Маресьева в жизни... Знаешь, что так все было, как в книге написано, но не веришь, что сам сможешь вдруг оказаться рядом с таким человеком.

Переводил ему Жомбор. А я хоть и рядом крутился все время, но все-таки, чтобы пообщаться с глазу на глаз,— не получалось. Смотрел, как он идет — почти как обычный человек, разве чуть вразвалочку. Ездил он со всеми в автобусе, жил в общежитии. Единственное, на чем наши настояли,— на отдельной комнате.

Нам всем, кто работал с делегациями, очень хотелось поговорить с ним, но как-то не решались. Странные мы тогда были — наивные и застенчивые, а в то же время боевые и максималисты.

У меня даже вышел скандал с одним из нашего руководства. С советской делегацией приехала Галина Уланова. Она входит в комнату, и вдруг все ей стали целовать руку. А для меня это был самый буржуазный пережиток. Смотрю и думаю, сейчас она оскорбится. Но нет — улыбается. Наверное, из вежливости, думаю, но им-то, им-то как не стыдно! Доходит очередь до меня,

Уланова протягивает руку, а я жму и говорю: «Здравствуйте, товарищ Уланова!» Она чуть бровь подняла, улыбнулась и потрепала меня по щеке.

Когда она ушла, на меня накинулся этот парень (он был лет на десять старше меня и казался мне уже немолодым): «Ты что себе позволяешь, ты как себя ведешь?» Мы тогда все на «ты» в комсомоле были, и тут я взорвался:

— А ты и все вы тут что себе позволяете! Целуете ручки, как буржуи, как графы какие-то!

— Да ты что, не понимаешь, она — великая артистка!

— Она прежде всего советский товарищ, и вы ее этим оскорбляете!

От такой моей прямолинейности он даже запнулся. Потом улыбнулся и сказал:

— Ох, зеленый ты еще, Янош. Учиться тебе надо.

Я ему очень доверял, поэтому тоже успокоился:

— Извини, ты прав, мне еще учиться надо всему. Но только ножкой шаркать и ручку целовать я не буду.

Как я уже сказал, мы даже с людьми, что в отцы годятся, все были на «ты». А вот Маресьеву я бы все-таки «тыкать» не посмел.

Ночевали мы в том же общежитии, в большой комнате. Лег я поздно и не успел заснуть, как меня кто-то толкает в плечо. Открываю глаза: Жомбор Янош.

— Слушай,— говорит,— такое дело: я завтра перевожу на переговорах, которые не отменить, а товарища Маресьева очень просят выступить на Уйпештской текстильной фабрике. Я думаю, лучше тебе с ним ехать.

Ночь я не спал, боялся, что не справлюсь и завалю работу, а рано утром спустился к Маресьеву. Стучу.

— Заходите,— слышу.

Открываю дверь, он сидит на кровати. Смотрит на меня. Я начинаю объяснять, что и как:

— Товарищ Маресьев, того прошу, чтобы пишете — перевожу.

Такой был у меня русский язык.

Он на меня посмотрел внимательно, вздохнул и кивнул. Взял палку с серебряным набалдашником и, сильно прихрамывая, пошел к столу. И я вдруг соображаю, что на улице его никогда с палкой не видел...

Потом он мне дал два листка, написанные крупным почерком. Я сидел над ними полдня.

На текстильной фабрике был прием такой, знаешь, по-венгерски: столы в зале, все за них сели, подняли бокалы, только потом предоставили слово Маресьеву. Он говорил — как тогда говорили, я переводил. Собрались в основном женщины, только мастера — мужчины. Слушали все очень внимательно. Я текст почти наизусть помнил, переводил гладко. Потом пошли вопросы, и они меня по молодости раздражали. Перед ними герой, Настоящий Человек, а они: «Вы женаты?», «Какая у вас квартира?», «Как у вас женщины зарабатывают?» И все такое прочее. Я даже хотел сделать замечание, но смотрю, Маресьев на все охотно отвечает и говорит гораздо свободнее, чем по бумаге.

Когда мы ехали назад, я придвинулся к Маресьеву и говорю:

— Товарищ Маресьев, простите...

Он удивленно:

— За что, Янош? Все ведь отлично было.

— Женщины у нас пока необразованные, всякие глупости спрашивают,— тут я, чувствую, покраснел.— Ну, женаты вы и насчет квартиры...

Он усмехнулся:

— А знаешь, Янош, это ведь самые человеческие вопросы. Мне на них и отвечать легче.

И понял я: он не играл Настоящего Человека, он был такой, какой есть.

...Пламя костров меж тем стало опадать, и гнезда, обложенные кирпичом, оказались полными раскаленных углей. При каждом дуновении ветра над углями взметывались язычки пламени, синие и желтые. У костра ниже по склону, где сидела молодежь, уже наткнули на прут огромный кусок копченого сала, и первый, получивший его, подсунул под капли жира здоровенный ломоть пшеничного хлеба. Оказалось, что это не такое уж простое дело — держа одной рукой гнущийся прут с тяжелым куском сала, так подставить хлеб другой, чтобы он равномерно пропитался жиром. Рядом — зеленая паприка и лук, их клали на хлеб. Получалось вкусно.

— ...и дешево,— засмеялся коммерческий директор.— Мы с такого одного куска вдесятером сыты бывали. Дешево и сердито!

Как и остальные, он с удовольствием употреблял русские обороты. Произносимые с заметным акцентом, они звучали для меня очень приятно, может быть, еще и потому, что были давними, полузабытыми: «Красота, кто понимает!», «Порядок в танковых войсках». Мы и сами вставляли их в речь, когда были школьниками.

У соседнего костра говорили по-венгерски: других иностранных гостей не было. Обе компании веселились параллельно, занятые каждая своими разговорами.

Но когда за старшим костром запели советские песни, за младшим стихли, с любопытством вслушиваясь.

Сколько же наших песен они знали! Мне трудно было подпевать — и не только оттого, что у меня нет ни слуха, ни голоса, просто я не знал слов всех этих песен.

Младшие стали подпевать, когда отцы затянули «Подмосковные вечера», но по-венгерски.

Когда уголья прогорели, их тщательно залили водой, а мы стали разбираться по машинам. Меня взял Буци, тот парень, который занимается подготовкой к фестивалю в Москве.

Говорили по пути о разном: кто поедет в Москву, когда начнутся конкурсы. У Буци во всем была ясность и четкость.

Прощаясь, я спросил:

— Работа-то полегче, чем у отцов, была?

Буци пожал плечами:

— Почему полегче? Просто она другая. А в общем — та же.

Лев Минц, наш спец. корр.

Будапешт — Москва

Дом лесника

img_txt jpg="jpg"

img_txt б="" доля="" рисунок="рисунок"

В то лето сорок второго нас часто бросали с одного участка фронта на другой. Нередко случалось так, что мы не успевали даже загнать танк в отрытое укрытие, как раздавалась команда «заводи!», и мы мчались в новый район. Снова — лопаты в руки, снова за дело. То была невероятно тяжелая работа — выбросить вчетвером вручную около пятидесяти кубов грунта.

Помню, на рассвете наша танковая бригада заняла оборону на опушке леса недалеко от деревни Колодезы. Рыть котлован для нашего танка в тот день нам не пришлось.

Меня вскоре вызвали к командиру роты.

— Вот что, Смирнов, придется тебе воевать одному,— сказал старший лейтенант Лепинский, высокий здоровый человек с добродушным лицом.

— Как это? — не понял я.

Не обращая внимания на мое недоумение, ротный развернул на коленях карту.

— Вот смотри, на восток от нас, на северном берегу Жиздры, большой лесной массив. Там, на опушке его, недалеко от реки, дом лесника, от него лесная дорога строго на север, к деревне Алешинке.

Я отыскал на карте маленький прямоугольничек с рогулькой в верхнем углу — условный знак дома лесника.