Лестница в небеса. Исповедь советского пацана - Артур Болен Страница 107

молодые уходили, я проветривал свою избушку и делал уборку. На складе, как я уже говорил, было много разных железяк. Я нашел среди них удобные и приспособил для занятий спортом. В железных дверях обнаружил перекладину, на которой можно было подтягиваться. Мне выдали топор и вечерами я колол им огромные тополиные чурбаны. Меня словно прорвало. Спорт вновь спасал меня. Каждый месяц я обновлял свои рекорды: подтянулся сто раз за день, двести, триста, отжался четыреста… Со склада до Народной ходил пешком, а это километров шесть с гаком.

Я вновь сделался сильным, гибким и выносливым. Вновь распрямлялась спина. Вновь проснулись желания. Вновь проснулись амбиции. Я был готов к новому раунду.

Глава 47. Крещение

В начале февраля позвонил Андрей.

– Ну, долго мы еще будем дурака валять? Все ходим вокруг да около. Пора креститься.

– Когда?

– Давай завтра. Церковь «Кулич и Пасха» знаешь, где находится? Там и встретимся. Я все уже разузнал.

Что бы ни случилось в дальнейшем – навсегда буду благодарен Андрею за этот день.

В церкви нас было человек пять. Все молодые. Все немножко смущенные и испуганные. Молодой священник совершал обряд, волнуясь и с видимой радостью на лице. Возможно, обряд еще не вполне соответствовал строгому церковному канону. Так ведь князь Владимир тоже крестил киевлян, как умел. Русь советская стыдливо и робко вспоминала, как правильно накладывать на себя крестное знамение и повторяла за священником: «Аминь!»

Мы вышли с Андрюхой из храма в строгом молчании и отправились в наш лес. На любимой опушке разожгли костер. Я с непривычки вновь и вновь ощупывал пальцами латунный крестик, который щекотал и холодил грудь. Теперь он хранил меня. Теперь я был христианин. Теперь я был подвластен своду правил и законов, о которых раньше, как всякий советский полуинтеллигент, что-то слышал, что-то знал, но не придавал этому серьезного значения. Теперь я мог твердо сказать кому угодно, столкнувшись с очередным соблазном: «Не могу, потому что моя религия запрещает» (увы, как редко мне приходилось произносить эти слова). Я стал членом древней организации со своей структурой, своими начальниками, своим уставом.

Душа волновалась. Хотелось какого-то знамения (на следующий день мы с Андрюхой узнали, что накануне было лунное затмение, обрадовались, и, боюсь, что возгордились). Хотелось сразу сделать христианский поступок, чтоб Бог заметил и похвалил за усердие. Так в первом классе, помнится, я тянул руку изо всех сил, чтоб учительнице понравиться.

Но в миру все было обыденно. День для февраля был теплый. Тихо трещал костер, наливалось желтизной подернутое облаками небо, в канаве плескался и булькал ручей, вороны каркали в поле…

И все-таки я чувствовал, что стал иным. Как это происходит? Пересказать трудно. Я слышал про тех, кто перерождался в один день. Кому-то понадобился год. Кто-то не почувствовал ничего – не взошел, как семя, брошенное в каменистую безводную землю.

Мое семечко взошло. Прежде всего, рассеялся хаос. Руки, уставшие цепляться за пустоту, схватились за опору. Глаза увидели цель. Уши услышали Слово. Исчез страх полной наготы и беззащитности перед жестокой правдой и мудростью мира сего. Я стал сильнее и спокойнее. Так увереннее чувствует себя человек, который знает наперед, где его поджидает опасность и как ее можно избежать

Но главное, конечно, не в этом. Просто мне стало, наконец, хорошо после двух лет мытарств. Ничего более точного и исчерпывающего сказать не могу. Как будто лязгнули запоры, дверь в камеру распахнулась, вошел улыбающийся охранник и сказал: «Иванов, на выход! С вещами. Помилование тебе вышло, сукин сын! Смотри, больше не греши!»

Кто знает, что такое депрессия и благополучно вышел из нее, поймет меня.

Я почувствовал чудесную легкость бытия. Да, именно радостную легкость. Оказывается, жить легко, когда ты не мечтаешь стать сильнее всех и тебе довольно бутерброда с маслом. В весеннем лесу меня вновь, как в юности, настигало счастье. Подлинное счастье беспредметно. И беспричинно. Оно приходит всегда нежданно и уходит, когда его встречают аплодисментами. Его просто выдувает пристальное внимание. И идти к нему напролом тоже бесполезно. Заглянув в душу и убедившись, что там чисто, счастье может погостить несколько минут, но зато аромат не выветрится и несколько дней спустя.

Весна в этом году была ранняя, снег сошел уже в начале марта, черемуха зацвела в апреле. Под окном моей комнату по утрам пели скворцы, в полях – жаворонки. В лесу целый оркестр зябликов, зеленушек, щеглов и прочих мелких птах ежедневно исполняли гимн Жизни; в канавах рано вылезла сквозь сухие листья сныть и крапива. Мы с Андреем на целый день уходили в лес, забирались в самые глухие уголки и говорили, говорили, говорили… Это были многочасовые исповеди и наивные уроки богословия одновременно.

Это была наша с ним Весна, хотя мы сразу это и не поняли.

Через полгода наступила осень, а за нею и зима. Легкость бытия ушла. В церковь мы заглядывали редко. Посты не соблюдали. О воцерковлении не могло идти и речи. Грешил я, как и прежде – много. Разница была в том, что раньше я грешил без покаяния и стыда, с нарастающим унынием и тревогой, а теперь я знал, что расплачиваюсь за грех и не роптал.

– Это, как с пьянством, – объяснял я язычнику-Китычу, – вечером тебе хорошо, а наутро – плохо: похмелье. Расплата то есть. Кто тебе виноват? Сам и виноват! Не хочешь страдать – не пей! А если пьешь – какого лешего плачешь? Терпи!

Китыч после стакана портвейна бывал благодушен.

– Оно конечно, – отвечал он, – только я утром терпеть долго не стану. Опохмелюсь и опять мне станет хорошо…

Ну что взять с язычника – эпикурейца?

Между тем перемены, как грозный вал, надвигались на всех.

Глава 48. Смута

Пропало курево. Говорят сейчас, что все это было устроено специально. Верю. Правнуки большевиков прекрасно знали, что Февральскую революцию спровоцировали беспорядки женщин, когда по чьему-то злому умыслу прекратились поставки хлеба в Петроград. Хлеба было вдоволь. Эшелоны с зерном были заперты на запасных путях.

Терпеливый советский народ, в отличии от женщин царского режима, только застонал.

Я сам уже бросил курить, но прекрасно помню, как ходил на свалку за улицей Народной, куда на грузовиках свозили огромные мешки с бракованным табаком. Табак был плохенький, вперемежку с пылью, но отец – страстный куряка – был и этим доволен. Теперь самокрутки вновь, как и после войны, стали не редкость.

Водка, вино, сахар были по талонам. Талоны на