Журнал Поляна - Поляна, 2014 № 01 (7), февраль Страница 11

— Н-н-нет…

— Срочно приезжайте. Аладдин Ахмадович разыскивает вас уже больше недели. Сегодня — среда. Желательно, чтобы завтра вы зашли в офис. За четверг и пятницу мы оформим документы, а в понедельник отдадим на подпись начальству.

— Какие документы? — спросила я тихо. Наверное, саму себя. Но девушка меня не слышала. Она продолжала радостно тараторить в эфире, в котором так же радостно трещали какие-то далекие, по-новогоднему бодрые петарды помех:

— Может быть, даже удастся подписать в пятницу. Это было бы прекрасно, но все зависит от самочувствия Тимура Тимуровича. Хотя, в общем-то это не принципиально. Можно и в понедельник. Но лучше бы в понедельник уже приступить к работе. А за полнедели можно оглядеться. Расселиться. Квартира у вас неплохая. Двушка. Пречистенка. До офиса пять минут пешком. Служебная «Шкода». Пока не «Мерседес». Так что приезжайте. С нетерпением ждем. Как только будете в Москве, звоните по этому телефону. Меня зовут Алла. Во сколько вы завтра будете в Москве?

— В середине дня, — ответила я. — Может быть, в три-четыре…

— Прекрасно! Ждем! До встречи, Евдокия Ивановна! Всего доброго!

— До свидания.

Тимур Тимурович, Пречистенка, «Шкода» — все это было слишком. Я набрала номер Аладдина.

— А! Евдокия! Все-таки позвонила! — напевно, как наевшийся шербета муэдзин, заорал Аладдин в трубку. — Ну что ты там спряталась?.. Я тебе, можно сказать, как пламенный любовник, смски шлю, а ты молчишь, как, б…дь, Несмеяна-некрофилка. Срочно езжай в Москву. Позвони по телефону, который я тебе дал.

— Уже.

— Хорошо. Потом все объясню. Тут так… по мобиле не расскажешь. Что-то вроде сказки здесь получилось… Про Золушку читала? Она сначала, как шнырь опущенный, толчок за мачехой мыла, а потом раз — и типа Романа Дерипасковича стала. Я думал, такого в жизни не бывает. А оказывается — бывает. Я вот в командировке. В Лондоне я, Евдокия. Стою вот, в Темзу плюю. Тьфу! Вон тьфука моя полетела… Вах! Сейчас поплюю еще полчасика и в отель пойду. «Хилтон» называется. Буду лежать на диване и английский учить. Зис из э тэйбл. Ай эм ан азербиджаниш пайаниэр. Ту би, б…дь, ор нот ту би… Знаешь, как этот их местный зануда дядя Омлет говорил… До сих пор местные авторитеты на этот вопрос дяди Омлета не ответили. Завтра вечером обратно в Москву полечу. Увидимся. Все, давай, до связи, Евдокия.

Дома я сказала маме:

— Кажется, меня переводят в Москву.

— Вот и хорошо, Дусенька моя, вот и хорошо. Господь тебя храни…

Ночью я лежала и думала. Стоило закрыть глаза — и мне представлялся полет тарзанки. Сначала — раскачиваешься. Могилы, могилы, забор, поле… Назад… Могилы, могилы, забор, поле… Отрываешь руки — и летишь. Далеко-далеко. Секунда, две, три — как целая вечность. Только бы подольше не приземляться.

Я заснула, так и не приземлившись.

В пять утра я уже была в дороге. До Москвы — часов шесть пути.

10. Приключения Электроника

Впервые в Москву я попала в 1991-м году в возрасте шестнадцати лет. Приехала поступать на экономический факультет МГУ. И поступила.

Мне не верили, да и сейчас — особенно — не верят, что я поступила сама. Но это правда.

В школе, в которую я из Крестов каждый день ходила полтора часа пешком, до восьмого класса я училась неважно. Я была хулиганка-Тарзаниха. Я всегда была полненькая. Но дразнить меня боялись. За «жир-трест-комбинат-пром-сосиска-лимонад» я лезла в драку сразу. Молча. Била почему-то в лоб. Кулаком. Без предупреждения и сильно. Пацаны меня уважали. Давали покурить, прокатиться на велосипеде, мопеде, мотоцикле. Мне нравилось ловить рыбу. Особенно — щук на спиннинг. Но спиннинг в деревне был редкостью. Всего один на все Кресты. Я неплохо играла в футбол и в хоккей. Обязательно — нападающим. То есть — нападающей. До сих пор в Крестовском сарае стоит моя клюшка, перемотанная черной изолентой. На клюшке написано: «Дуся Русакова. Спартак — чемпион!».

В восьмом классе у меня в голове что-то щелкнуло. Я стала читать и хорошо учиться. Причем меня интересовало буквально все: от поэзии до химии. Сельскую библиотеку в Крестах я перечитала за год. Всю, до единой книжки. Выяснилось, что у меня почти зеркальная память и серьезные математические способности. В школе я перестала быть «Тарзанихой» и стала «Электроником».

В первой четверти десятого класса я влюбилась. Это был новичок, сын нового районного агронома. Его звали Саша Наев. Кстати, спиннинг был Наевский.

Саша был худой, высокий, стройный, с большими серыми глазами. У него были мягкие вьющиеся волосы и родинка на левой ключице, ближе к горлу. И я сходила с ума именно по этим волосам и по этой родинке. Целыми ночами я гладила его волосы и целовала родинку. Вернее, гладила и целовала подушку.

В первый день осенних каникул я не вынесла. Подстерегла Сашу, подошла к нему прямо на улице и сказала:

— Саша, я тебя люблю.

Перевела дыхание и спросила:

— А ты меня — любишь?

Он как-то недовольно посмотрел мне в лицо, куда-то мимо глаз (он вообще так всегда делал), потом — на мои ноги и сказал:

— Нет.

Это «нет» прозвучало неожиданно гнусаво и занудно.

Неделю, то есть все каникулы, я почти не ела и не выходила из дому. Почти не спала. «Наверное, ему не понравились мои ноги», — думала я. Ведь он так внимательно на них посмотрел. И еще было непонятно, как можно смотреть на лицо человека, не глядя ему в глаза. Я лежала на кровати и смотрела на потолок. Там была трещинка, похожая на букву «Н» из слова «нет».

А на восьмой день, в первый день после каникул, выпал снег. Он валил весь день пушистый и веселый. Я смотрела в окно, и мне казалось, что снежинки летят вверх, а не вниз. Наверное, так оно и было. Но меня эти взлетающие вверх снежинки, поразили. «Я тоже взлечу», — прошептала я. И улыбнулась первый раз за восемь дней.

Я пошла в школу. Дрожала от истощения.

Сашу Наева на первом же уроке вызвали к доске, он что-то отвечал из заданного на каникулы, кажется, читал наизусть Горьковского «Буревестника». Меня поразил его гнусавый и занудный голос. «Над седой равниной моря…» — все это говорилось в нос. Так у меня «Буревестник» и остался в памяти гнусавым. И сам Саша показался мне тощим, угловатым и то ли жадным, то ли скрытным. Трудно сказать. А снег за окном все валил и валил. Вверх снежинками. И мне стало окончательно весело и легко.

На перемене я подошла к Саше, который с испугом отшатнулся, и сказала громко, чтобы все слышали:

— Я тебя не люблю, я ошиблась. Слышишь, Саша: я — ошиблась. Извини меня.

Я смотрела ему прямо в глаза, а он их прятал. Они у него бегали: то на уши посмотрит, то на плечи, то вообще в сторону. Это было не смущение. Бывает, что ребята смущаются. Нет. Тут другое. Гнильца какая-то. Красивые вроде бы глаза, а гнилые. С какой-то тайно-порочной поволокой. Он сказал сипато:

— Дура больная…

И боком, боком отошел в сторону. Я вздохнула с облегчением. Засмеялась. И стала учиться.

Зимой я решила: поеду в Москву, поступать буду в МГУ.

Потом был последний звонок, экзамены, медаль, выпускной.

В конце июня 1991 я стояла на площади трех вокзалов. Мамины деньги — часть в лифчике, часть — в трусиках. Потому что меня учили: в Москве все деньги, если их не спрятать, точно украдут.

Москва была большая, потная, душная, раздраженная. Все, казалось, говорило: тебя тут только, шалавы, не хватает. Я думала, Москва другая: высокомерная, надменная. Я думала, она будет меня унижать. А она просто отмахивалась от меня, как от мухи. А это было еще обиднее. Но я чувствовала: все будет по-моему. Все!

Документы в МГУ у меня принимал мужчина с пепельным лицом и черной, с проседью, словно в пыли, бородой. Он все время нервно зевал и после каждого зевка судорожно чесал бороду, приговаривая одно и то же: «О Господи! Да что ж это такое-то!». За время оформления моих документов он зевнул, почесался и повторил свое «О Господи!» раз двадцать. Один раз только разнообразил шепотом: «Занимаюсь тут х…ей какой-то», — и опять зевнул. Странно: торопится и зевает одновременно. И вся Москва так же. В метро все зевают и торопятся. Озверевшая усталость. Усталое осатанение. Мне тогда, в первый день, Москва очень не понравилась.

В общежитии меня поселили с девочкой из Узбекистана. Девочку звали Юлдуз. Готовиться к экзаменам она даже и не пыталась. Целый день слушала узбекскую музыку, ела шербет и рассказывала мне анекдоты про казахов. Шербетом она меня угощала. Вкусный шербет. Но все время застревает в зубах. И пахнет картоном. Не знала она ничего. По-моему, она не знала, что такое уравнение. Про поэта Тютчева не слышала. Про Пушкина слышала, но считала, что он написал «пьесу „Бородино“». Фамилия у нее, правда, была Рашидова. Я думала — совпадение. Оказалось — нет. Какая-то родственница вождя. Поступила, кстати, с первого экзамена. Медаль — плюс пятерка по сочинению.