Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №08 за 1988 год Страница 12

Долгое время у меня с чапланом Джимом не было никаких отношений. Среднего роста, с красным, продубленным ветрами лицом, на котором выделялись, пересекая его, острые, вразлет чапаевские ржаные с проседью усы,— Джим казался мне слишком грубым и непредсказуемым. Когда он напивался, а делал это нередко, он начинал говорить громко,

почти кричать. Приложив руку к седеющему виску, как бы отдавая честь, он маршировал гусиным шагом поперек кают-компании, распевая «Марсельезу». А когда в этом состоянии его взгляд падал на меня, он мог перестать маршировать и отдавать честь. Вместо этого он вдруг начинал кричать:

— СМЕРШ! СМЕРШ! — и указывать на меня пальцем, и громко хохотать. Тогда кто-нибудь из почитателей его проповедей говорил грустно: «Опять отец нализался».

Сам я никак не реагировал на эти выкрики. Знал, что вся Америка, включая и всех друзей здесь, в Мак-Мердо, увлекалась, читая книгу Яна Флеминга «Из России с любовью», а если ее прочитать, то сложится представление, что все, кто едет из СССР за границу, являются членами таинственной и грозной советской шпионской организации под названием СМЕРШ.

Я прощал Джиму все, зная, что завтра, проспавшись, он придет извиняться. Но, конечно, не мог дружить с Джимом. Я не первый раз зимую, знаю что к чему, поэтому и держался, шутил и смеялся больше других.

Но со временем полярная ночь доконала и меня. Каждого она достает в разное время. В зависимости от обстоятельств. Я почувствовал вдруг, что не могу общаться. Какая-то черная меланхолия одиночества нашла на меня. Казалось бы, выбить ее можно было общением, разговорами, но нет. Человек создан так, что в это время он уходит в себя. И этим отдаляется от других. И уже другие не могут помочь ему.

Конечно, каждый думает в этот момент, что у него есть для этого свои, веские причины. Думал так и я, когда перестал смеяться, старался уединиться. Незадолго до этого в большой национальный праздник США — День независимости, то есть 4 июля, начальник станции Дасти Блейдс подозвал меня:

— Мне сказали, что вы привезли из дома свой национальный флаг. Я знаю, как он вам дорог, как хочется вам иногда повесить его. Мне кажется, День независимости США — хороший день для этого.

Национальный флаг всегда дорог, а когда ты долго один и в другой стране — особенно, поэтому я тут же воспользовался советом. Побежал к себе в каюту-спальню, вытащил из чемодана советский государственный флаг, прикрепил его к палке, а палку прибил к стене домика, в котором жил, как раз над окном моей каютки. Итак, я поднял флаг в Мак-Мердо, а сам радостно пошел пообедать. В хорошем настроении шел обратно в подсвеченной фонарями тьме ночного Мак-Мердо. Вот и мой дом, но что это? Флага нет. Как будто и не было ничего. Я даже глазам своим не поверил, начал ходить кругами возле того места, где я лишь час назад вешал флаг. И нашел. Нашел палку-флагшток, коротенькие кусочки ее, сломанные, видно, ногами.

Такое безысходное отчаяние навалилось вдруг... Я собрал зачем-то все куски бывшего флагштока, поплелся к себе в лабораторию и просидел весь вечер, переживая случившееся в одиночестве. Несколько раз прибегал мой лаборант. Сказал, что мои друзья уже ищут флаг, что уже нашли его и тех, кто сделал это. Он же объяснил мне, что я сам вместе с моим другом — начальником Дасти Блейдсом, были не правы, решив поднять советский флаг над Мак-Мердо. Мы забыли в этой проклятой ночи, что Мак-Мердо жила по законам морского корабля. Поэтому государственный флаг США поднимался над ней с восходом солнца, а с закатом опускался. А ведь сейчас уже несколько месяцев нет солнца и уже несколько месяцев нет никакого флага над станцией. Флаг лежит в сейфе, в штабе, в ожидании солнца. И тут какой-то русский поднимает над американской станцией красный флаг. Было отчего взорваться измученным полярной ночью патриотам звездно-полосатого флага.

На другой день флаг мне вернули, принеся извинения за то, что случилось. Правда, никто больше не сказал, что я и сам поступил неосмотрительно. Но я уже сломался:

— Уйдите от меня, никого из вас не хочу больше видеть.

В таком состоянии жил я на Мак-Мердо несколько дней. Ходил в кают-компанию, в лабораторию, на обед, завтрак, ужин. Сухой ответ на приветствие. Вот в таком состоянии встретил я однажды Джима.

— Привет! — крикнул он громко.

— Привет, чаплан,— ответил я, и мы разошлись. Через секунду он догнал меня.

— Извини, хочу спросить тебя, почему ты назвал меня чапланом, а не Джимом, как раньше?

— Потому что ты и есть чаплан, а Джимом называть тебя не обязательно,— ответил я сухо.

— Нет, обязательно, для тебя обязательно. Я тебе друг и радовался тому, что ты мне улыбаешься. И многие чувствуют то же самое. И ты не можешь, не имеешь права быть другим. Ведь ты первый советский русский, которого каждый из нас увидел... И, пожалуйста, называй меня Джимом. Я ведь твой друг.

Ударив меня грубо по плечу, он повернулся и быстро ушел.

И Джим вылечил меня! Я опять начал смеяться и радоваться друзьям. Так, по-новому узнал я хозяина Бутса. Но главное о Джиме мне узнать еще предстояло.

Наступил день, когда какое-то дополнительное, почти осязаемое напряжение нависло над всеми. Конечно же, я узнал о том, что произошло, последним. Ведь мой английский был еще так плох, что я сам себя в шутку называл даже кличкой «Десять процентов». Дело в том, что, как мне рассказали мои друзья-моряки, на американском флоте на уроках тактики планирования операций их учат: «Вы должны всегда помнить, что, как бы тщательно вы всем ни объяснили задачу, всегда имеется десять процентов ваших людей, которые об этом ничего не слышали и ничего не знают».

— Теперь я понял, кто я,— сказал я, когда услышал впервые эту историю.— Я — «десять процентов». Поэтому прошу всех иметь это в виду, вести себя со мной соответствующим образом и не стесняться извещать меня время от времени о том, что вроде бы всем давно известно.

Но вот новость, вызывавшая напряжение, стала известна всем, стала официальной. Это была весть, которой многие даже не поверили сперва: советская и американская антарктические экспедиции, где-то на высоком уровне, в Москве и Вашингтоне, договорились уничтожить всех собак на своих станциях, чтобы эти собаки «не нарушали окружающую среду», не пугали бы пингвинов и тюленей, не разгоняли бы птичьих базаров. И во исполнение этого решения Дасти Блейдс получил подписанный адмиралом приказ, согласно которому Бутс должен быть уничтожен.

Буря страстей поднялась в измученных полярной ночью наших сердцах:

— Нет!

Но что мы могли поделать с приказом адмирала? Чаплан не отпускал собаку от себя ни на минуту и клялся, что размозжит голову каждому, кто до нее дотронется. Роптали и мы, но понимали, что рано или поздно это кончится, не знали только — как, когда. И вот в один из дней чаплан пришел вечером в наш клуб какой-то сияющий, как бы потусторонний, узнавший что-то недоступное нам.

А мой друг Дасти был в тот вечер не в ударе. Сидел за столом в офицерской кают-компании и молчал. Вечером по станции поползли слухи, и даже мне стало известно по секрету, что лейтенант-чаплан написал по начальству на Большую землю официальный рапорт о том, что он, один из ответственных за моральное состояние людей во время зимовки, считает невозможным убить сейчас единственную и любимую собаку Мак-Мердо и, не видя другой возможности остановить это, доводит до сведения корпуса капелланов, что он будет вынужден после того, как это произойдет, совершить страшный грех — покончить с собой.

Этой ночью я не спал не потому, что сказывалось действие полярной ночи. «О чем думает сейчас чаплан Джим, лежа в своей каюте? Действительно ли он готов умереть за Бутса? Ведь выхода, после того, что он сделал, уже нет. Долг чести офицера работает и здесь. И что думает сейчас мой друг Дасти? Готов ли он выполнить приказ адмирала и этим одновременно лишить жизни и человека?» Ответов у меня не было. Уж слишком спутала все наши чувства и поступки полярная ночь.

На другой день начался поиск вариантов того, что можно сделать, чтобы спасти чаплана и Бутса. Меня, как «эксперта по России», попросили узнать, как поступила со своими собаками «другая сторона». Мы соединились с Мирным по радио, и я узнал, что наши тоже ломают голову над этой проблемой. В ответ я рассказал про нашу борьбу за Бутса. И вот радисты поделились со мной маленьким секретом Мирного, сообщили, что двух собак наши ребята уже спрятали где-то в подледных катакомбах домов и держат там.

Я рассказал Дасти полученную мною дополнительную неофициальную информацию. И это, а также то, что наши соседи новозеландцы с Базы Скотта, как оказалось, вовсе не собираются следовать чьему-то примеру в «собачьем вопросе» и оставляют всех собак живыми, дало Дасти достаточно материала, чтобы убедить адмирала изменить приказ и передать Бутса новозеландцам живым...